Город Мышкин, краеведческий музей

Это должно висеть на стенке )))

@темы: разное

---

Стимпанк форева!

from-ua.com/technology/6b079d5d84ddd.html

Мама моя! Разрабатывлись до тридцатых-сороковых годов и развивали скорость до 205 км/час.

К слову, называть водителя шофёром – неправильно. Потому что это разные люди: водитель – это тот, кто управляет автомобилем, а шофёр – тот, кто обслуживает котёл (коротко говоря – кочегар).

И немного ретрофутуроюмора

@темы: ЛПБ, разное

---

Monsù Desiderio

Спасибо Уэльбеку!

frankzumbach.files.wordpress.com/2011/07/05mons...
25.media.tumblr.com/tumblr_m7bj6dcd021rp2wx5o1_...
frankzumbach.files.wordpress.com/2011/07/05mons...
www.galerieheim.fr/img/NOME_Interieur-S.Maria-d...
frankzumbach.files.wordpress.com/2011/07/05mons...
www.muian.com/muian05/05Monsu022.jpg
25.media.tumblr.com/tumblr_m82r4r2X9C1rp2wx5o1_...
upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/9/90/Fra...
www.chinaoilpaintinggallery.com/oilpainting/Des...
www.muian.com/muian05/05Monsu004.jpg
allyoutouch.files.wordpress.com/2010/07/de-nome...
upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/e/...
www.tu-cottbus.de/theoriederarchitektur/wolke/d...

3.bp.blogspot.com/-EOvnplKbhSM/Ubj-tla_KCI/AAAA...(Monsu+Desiderio)--The+Burning+of+Troy.gif
Эа осоеннохороша
......................................................................

@темы: ЛПБ, разное, искусство

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Красота истории

О! - вот она, экстрагированная квинтэссенция - ""...когда я думаю о красоте нашей истории до проклятых монголов, до проклятой Москвы, еще более позорной, чем сами монголы, мне хочется броситься на землю и кататься в отчаянии от того, что мы сделали с талантами, данными нам Богом!""
(А. К. Толстой, из письма к Б. М. Маркевичу от 26 апреля 1869 г.)

Как-то так получилось, что подобное, мягко говоря, идеализированное отношение к Киевской Руси утвердилось в научпопе и широких народных массах любителей отеч. истории. Между тем красота домонгольской истории... Ну, не знаю. Кажется, уж источники говорят сами за себя. А если говорят недостаточно ясно, то после "Людей и нравов Древней Руси" кататься по земле от отчаяния как-то глупо. То есть - можно, конечно - но тогда уж суммарно, начиная от Рюрика.

@темы: история

---

Вещь посильнее ”Короля Лира” *

Сколько сюжетов пропущено. Какая-нибудь аналогичная история Альфонсо VIII и Фермозы/Рахели стала за след. 800 лет сюжетом десятков книг, а в последние 100 из них - и фильмов. А тут?

А то. Вот есть, например, сюжет – пальчики облизать. И – я даже, кажется, знаю, кому его следовало бы отдать для обработки.
Итак:

Will Shakespeare, ”The Tragical Historie of Wayswelg, Prince of Letuania”

”Трагическая история или историческая трагедия об Уайсвелге, многострадальном принце Летуанском”

Действующие лица:

Мендольф, король Летуании
Мария, жена его
Уайсвелг, наследный принц Летуании
принцессы Анна и Джоанна, дочери Мендольфа
Теодвил и Давид, герцоги, братья Мендольфа
Домант, герцог Нальсена
Марта, его жена, сестра жены Мендольфа
Тренат, вел. коннетабль Летуании, племянник Мендольфа и кузен Уайсвелга и Теодвила
Дэниел, король Руссии
Базилио, вел. герцог Лодомерии, брат Дэниела
принцы Раймон, Джордж и Сиварн, сыновья Дэниела
Лорды, леди, офицеры, солдаты, монахи, вестники, слуги, тартары и другие.

Краткое содержание:
1
Между королём Руссии Дэниелом и королём Летуании Мендольфом идёт жестокая война. Уайсвелг, сын Мендольфа, примиряет своего отца с королём Дэниелом и его братом Базилио, герцогом Лодомерским. Он способствует свадьбе Дэниела и своей сестры (имя неизвестно, пусть её зовут Анной; я знаю, что она двоюродная, но так проще). Он препятствует возобновлению конфликта, когда лишённые Мендольфом владений братья его Теодвил и Давид бегут к Дэниэлу - он примиряет Теодвила с Мендольфом (ну да, Войшелк тут, вроде, совсем ни при чём, но для сюжета это неплохой ход). Наконец, он преподносит в дар сыну Дэниела, принц Раймону, свои владения, а сам отправляется в паломничество.
[ремарка – как и вся королевская семья, Уайсвелг недавно окрещён. Наличие двух конфессий и трения между ними – это для сюжета уже неподъёмная ноша, поэтому – да не будет. Зато можно ввести каких-нибудь лиц духовного звания (епископа, аббата, миссионеров), они могут быть итальянцами или даже англичанами, отчасти оттеняющими экзотические нравы и реалии Восточной Европы, отчасти разъясняющими их друг другу и зрителям. Дополнительно в сюжете можно задействовать крещение Миндовга и его возврат к язычеству накануне гибели. Литовское язычество представляет собой вообще благодарнейшую тему для живого воображения автора. ]
2
Возвратившись из паломничества (или ещё в пути, не достигнув цели) Уайсвелг узнаёт, что Дэниел коварно нарушил мир и послал Базилио вместе с царём Тартарии напасть на Летуанию. В гневе на нарушителей мира, да ещё и чувствуя себя виноватым в просшедшем, Уайсвелг стремительно возвращается, захватывает в плен принца Раймона и помогает отцу (который казнит Раймона) отразить нападение. Затем, терзаясь раскаянием и считая себя великим грешником, он уходит в монастырь. Между тем умирающая жена Мендольфа (эээ, опять имя неизвестно... ну, пусть будет Мария, раз уж у неё сестра Марта – логично, да?), опасаясь за судьбу детей, на смертном ложе берёт с мужа страшную клятву, что он женится на её родной сестре Марте, которая замужем за язычником Домантом, герцогом Нальсенским. Вызвав Марту на похороны, Мендольф объявляет её своей супругой ("на брачный стол пошел пирог поминный", ага). Домант, решив отомстить, сговаривается с Теодвилом и великим коннетаблем Тренатом. Они убивают Мендольфа и начинают междоусобную схватку за трон, в которой и Теодвил, и Тренат трагически погибают. Летуанские посланцы являются в монастырь и просят Уайсвелга воссесть на трон страдающей страны. Принц отказывается. Послы уговаривают. Он разрывается между чувством долга, боязнью новых прегрешений, гневом на убийц отца, христианским смирением и проч (длинныйдлинный монолог). Наконец, он выходит к посланцам и объявляет своё решение: возглавив, в силу обстоятельств, обезглавленную державу, сам он по-прежнему считает себя монахом, в знак чего обязуется носить корону не иначе, как поверх монашеского капюшона.
3
Выйдя из монастыря, он возобновляет союз с Руссией (король Дэниел уже умер, и за власть там спорят престарелый герцог Базилио, жестокий принц Джордж и его младший брат Сиварн, любимец дяди и покойного отца). Уайсвелг решительно поддерживает Сиварна и Базилио, выдаёт за Сиварна свою сестру (имя, опять же, неизвестно; ну, назовём её Джоанна) и получает взамен русские войска. С их помощью он наводит порядок в Летуании, усмиряет мятежный Нальсен и изгоняет из страны герцога Доманта. Затем, в который уже раз терзаясь раскаянием и считая себя величайшим грешником, вновь возвращается в монастырь. Королевство он завещает юному Сиварну и сестре, к несказанной радости Базилио, которого почительно именует отцом.
4
Единственный, кто недоволен таким раскладом – злонравный и жестокосердный принц Джордж. Получив лишь небольшую часть Руссии, он вынужден наблюдать за тем, как прочее наследство отца и дяди переходит к младшему брату, да ещё вместе с летуанской короной. Виновником всех своих бед он считает Уайсвелга. В его душе зреет коварный план. Скрыв злобу и гнев под маской дружелюбия и введя в заблуждение престарелого Базилио, он просит его пригласить Уайсвелга на пир, делая вид, что хочет с ним примириться. Уайсвелг полон тревожных предчувствий, но Базилио разуверяет его и обещает защиту. Во время пира люди принца Джорджа подливают герцогу Базилио сонного питья. После того, как герцог удаляется к себе, уходит и Уайсвелг, но посланец от принца догоняет его и просит вернуться. Возвратившегося Уайсвелга принц встречает гневной бранью и собственноручно умерщвляет его.
ЗАНАВЕС
Уф...

* Разумеется, "посильнее" не моя посильная версификация, а сам рамочный сюжнт.

@темы: разное, Войшелк

---

Adam and Dog

www.tvcok.ru/film/adam-i-ego-sobaka.html
Адам и его собака / Adam and Dog

Дата выхода: 01 Февраль 2013

Режиссёр: Минкью Ли

@темы: синематограф

---

Г.А. Пугаченкова. К истории костюма Средней Азии и Ирана XV—первой половины XVI вв.

www.kitabhona.org.ua/index.php/costumcostum/82-...
Г.А. Пугаченкова. К истории костюма Средней Азии и Ирана XV—первой половины XVI вв. // Труды САГУ, новая серия, вып. 81, исторические науки, книга 12. Археология СА, 1956 г.

...бывания в Блистательной Порте Джентиле Беллини и оставил документально точное изображение османского костюма XV века и если Рембрандт в XVII столетии наряжал своих библейских героев в тюрбаны и плащи, заимствованные им у персоннажей, изображенных на проникших в Голландию индийских миниатюрах, то в общем европейская живопись может дать лишь немногое для суждения о типах костюмов жителей Востока. Исходный материал может быть заключен лишь в самом восточном изобразительном искусстве. И именно к нему не может не обратиться исследователь одежды былых эпох в странах ислама.

Задача облегчается тем, что изобразительное искусство феодадального Востока, по преимуществу миниатюрная живопись, данные которой могут быть пополнены изображениями на керамике, металле и пр. как и европейское неисторично, или вернее исторично лишь для той эпохи, когда жил и творил художник. Иллюстрируя эпизоды классической восточной литературы или исторических хроник, мастер трактует их в современной ему конкретной обстановке. И если, скажем, нам хорошо известны по памятникам сасанидской торевтики и нумизматики одежды и короны Хозроя и Варахрана, то Хосров и Бахрамгур в минитюрах конца XV в. одеты в чалмы и халаты гератской моды эпохи Cултана Хусейна Байкары, а столетием позднее — в одеяния употребляйшиеся при дворах Абдулла-хана или Шах-Аббаса.

Настоящий очерк ставит целью составление первоначальной сводки некоторых данных об эволюции костюма в Средней Азии и Иране в XV—XVI в. в. — данных, которые могут быть извлечены из памятников изобразительного искусства. К этому настоятельно побуждает ряд причин. Несмотря на то, что миниатюрная живопись времени Тимуридов и Сефевидов изучена лучше, чем для иных эпох, и ей посвящены монументальные публикации, специальные экскурсы в область эволюции одежды немногочислены. Среди них можно отметить статью X. Готц'а в «Обозрении Иранского Искусства», снабженную примечаниями А. Пооп — Ф. Аккерман об эволюции иранского костюма с VI в. до н.э. по XIX столетие1. Некоторые специальные выборки к характеристике костюма XIV века имеются в статье Э. Шродера, посвященной анализу миниатюр «Шахнаме» Демотта, позволившему установить их связь с традициями Багдадской живописной школы.2 Напомним также об исследовании X. Готц'а, посвященном костюмам и модам при дворе Великих Моголов Индии.3 Однако все эти публикации далеко не исчерпывают темы о костюмах в Иране XV—XVI вв. и совершенно не затрагивают вопроса о среднеазиатских одеждах.

Между тем, постановка такого исследования открывает перспектив вы, перерастающие за рамки чисто описательных характеристик. Прежде всего костюм, как и всякое данное материальной культуры и материального производства, отражает в какой то мере специфику эпохи, вкусы общества, историко-культурные связи. Кроме того, систематизация материала позволит наметить определенные хронологические этапы изменения костюма и предложить некоторые отправные данные к датировке, а может быть и уточнению места изготовления ряда лишенных хронологических и локальных сведений миниатюр. Наконец, работа эта может иметь чисто практическое значение для художников и театральных костюмеров, которые в настоящее время в исторических полотнах и постановках нередко грешат недопустимыми анахронизмами. Достаточно напомнить о большой картине художника Г. Н. Никитина «Дис-

—86—
--------------------

пут в медресе Улугбека» (собственность АН УчССР), где Улугбек его свита одеты в иранские костюмы эпохи шаха Тахмаспа. т. е. с разницей во времени на сто лет. Столь же неточны детали костюмов в кино-фильме «Навои», где Маджеддин носит сефевидский головной убор XVI столетия, а у Навои распущены концы чалмы, как это было в ходу у арабов и мусульманского духовенства.
При составлении настоящей работы нами были использованы миниатюры датированных манускриптов Института Востоковедения АН УзССР, Института Востоковедения АН СССР, Рукописного отдела Библиотеки имени Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, Государственно го Эрмитажа, Музея Восточных Культур в Москве и Самаркандского Музея. К этому привлечен ряд публикаций русских и зарубежных авторов. Кроме того частично учтены некоторые сведения письменных первоисточников, а также ряд данных об этнографическом костюме Средней Азии, сообщенных нам О. А. Сухаревой; следует оговорить, что то и другое привлечено без какой либо претензии на полноту сведений, и настоящий этюд строится как на основном виде источника — на памятниках изобразительного искусства.
Известные затруднения возникают в вопросе о некоторых наименованиях. Восточная терминология частей одежды для рассматриваемых нами столетий пока окончательно не уточнена. Авторы цитированных выше работ о иранском костюме предпочитают ограничиваться очень приблизительной передачей названий на соответствующих европейских языках. Безусловно, более правильно использование восточных названий, и большую помощь в этом отношении может составить не утративший до настоящего времени научного значения, хотя и столетней давности, труд Дози «Детальный словаоь наименований одежды у арабов»4. Мы считаем возможным прибегать к этому словарю в своем изложении, — с оговоркой, что окончательное уточнение терминологии костюмов Средней Азии и Ирана XV—XVI вв. может быть дано лишь знатоком языков народов Среднего Востока, поскольку труд Дози главным образом основан на арабских источниках. Приведем, например, описание одежды каирского жителя XV в., в которой Дози отмечает значительную усложненность деталей. Этот костюм состоит из рубашки и штанов, поверх которых надевается длинная одежда с очень большими рукавами — кафтан (джома) из разноцветного шелка, перепоясанный широким кушаком из шерсти, шелка или льна (хезам); поверх надевается джубба — длинное, открытое впереди платье, с короткими рукавами, обычно красного, голубого или коричневого цвета, на которое временами набрасывается фарджия из шерсти, иногда из льна. Головной убор состоял сначала из хлопчатобумажной скуфейки (кубба, такия) или суконной красного цвета шапочки (тарбуш), на которой накручивалась длинная кисейная ткань (имама)5. Костюм этот, как выясняется, в основных своих элементах столь близок к одеяниям среднеазиатской а иранской городской среды XV столетия, что видимо, не будет большей натяжкой употребление соответствующих терминов, которые, во всяком случае, точнее, чем европейские наименования, отображают значение и назначение определенных деталей восточного туалета.

II.
Городские костюмы времени Тимура и Тимуридов были унаследованы от предшествующего столетия. Как и все явления художественной культуры эпохи, они были значительно переработаны, так что по-

—87—

-----------------
лучился некий новый синтетический стиль. Однако понять его генезис нельзя, не обратив хотя бы беглый взгляд на эволюцию одежды в XIVстолетии.

X. Готц посвящает одеждам монгольского периода несколько страниц.6 Он отмечает, совершенно правильно, большую роль дальне-восточной традиции, проникшей с монголами в придворную иранскую среду окружения Хулагидов. Эти традиции сказываются во введении таких типично-китайских деталей, как «шапочка мандарина», как богатые вышивки геральдического характера на плечах, груди и у полы платья, как своеобразные головные уборы женщин, состоявшие как бы из маленькой четырехугольной плакетки, на которой балансировал пучек перьев, соединенных вместе лентой или золотым кольцом. Автор оговаривает, что стиль этот был присущ придворной среде, в то время

Илл. 1. Воины. Миниатюра нач. XIV в. из «Летописей» Рашидеддина. ИВ АН УзССР (инв. № 1620).

как обычное платье было, якобы, восточной версией заимствованного от уйгуров тюркского костюма, покрой которого был близок, по существу, к одеждам всех тюркских народов, включая сельджуков, и восходя, в свою очередь, к древнеперсидскому стилю.7 Автор, при этом, упускает из вида наличие на протяжении XIII—XIV вв. эволюции, а не стабильности костюма и возможность существования локальных отличий в модах, формировавшихся в различных пунктах империи потомков Чингиз-хана. Эти различия должны были особенно явственно сказаться начиная со второй четверти XIV в., когда, по существу, при номинальном сохране¬нии в различных областях ханов из дома Чингизидов, фактически роль династии сходила на нет, при усилении значения местных правителей. Как отражение постепенного ухода монголов с исторической арены в странах Среднего и Ближнего Востока, мы наблюдаем в XIV в. расцвет ряда местных художественных школ — в архитектуре, в живописи, в прикладных искусствах. То же мы вправе ожидать и в области развития мод; миниатюры наглядно это подтверждают.

Для характеристики монгольских придворных мод начала XIV в. может быть привлечен ряд иллюстрированных «Летописей» Рашидеддина, переписывавшихся в основном в художественных мастерских Рашидийэ близ Тебриза, организованных этим просвещенным министром-

—88—
--------------

историком. Таковы, например, широко известные рукописи Эдинбургской Университетской Библиотеки 1306 г.. Азиатского Общества в Лондоне 1314 г., Топкапу-Серайя в Стамбуле 1318 г., список Института Востоковедения АН УзССР (инв. № 1620) и др.8 Для мужского костюма характерен облегающий нижний кафтан, с длинными узкими рукавами, поверх которого одета более просторная одежда — джубба, обитает другого цвета, с короткими, выше локтя, рукавами, запахнутая диагонально слева направо,9 так что застегивалась она у правой подмышки. На груди нередко яркое пятно вышивки геральдического характера (различные дальневосточные символы — феникс, селезень, китайские облака и пр.), часто поверх джубба наброшен богато расшитый воротник, четыре фестончатые угла которого спускаются на плечи, на грудь и на спину. Головные уборы дают значительное разнообразие типов. В парадных групповых портретных сценах члены царствующего дома носят своеобразный «чепец», отороченный веерообразными пучками перьев; свита — в «шапочках мандарина» с отвернутыми вверх полями вокруг труг-

Илл. 2. Типы головных уборов XIV века (по Готцу).

лой тульи; в овальных колпаках с шишечкой на макушке, иногда отороченных небольшими полями с разрезами на затылке и у лба; в своеобразных плоских шляпах с ниспадающими широкими полями; в чалмах округлой формы (соотношение высоты к ширине 1 : 2), с едва видимой маковкой куляха, вокруг которого закручена чалма.

Женские одежды очень просторны, представляя из себя широкий, драпирующийся складками халат с длинными, сильно расширяющимися книзу рукавами, запахнутый также слева направо, нередко вышитый на груди; голову украшает замысловатый головной убор, который, может быть, следует связать с тем своеобразным убором монгольских женщин, о котором писал в XIII в. Плано Карпини. «На голове они носят нечто круглое, сделанное из прутьев или из коры, длиною в один локоть и заканчивающееся наверху четырехугольником, и снизу доверху этот (убор) все увеличивается в ширину, а наверху имеет один длинный и тонкий прутик из золота, серебра или дерева и даже перо; и этот (убор) нашит на шапочку, которая простирается до плеч. И как шапочка, так и вышеупомянутый убор покрыты букараном или пурпуром, или балдахином».10

Подробное описание церемониального костюма цариц из дома Чингизидов приводит в начале XV в. испанский посол Рюи Гонзалес де-Клавихо. Костюм этот, как известный анахронизм, был сохранен при Тимуре, культивировавшем при дворе монгольские обычаи и нравы: «...Каньо — старшая жена царя, — пишет Клавико, — пришла одетая таким образом: на ней было платье из красной шелковой ткани, вьши-

—89—
---------------------

той золотом, широкое и длинное, волочившееся по земле; на нем не было рукавов и никаких отверстий кроме того, в которое проходила голова, и пройм, сквозь которые просовывались руки; оно было просторное и без всякого выреза у пояса, а только очень широкое внизу; и подол его несли до пятнадцати женщин, поднимая его кверху для того, чтобы она

Илл. 3. Одежда хана и его жены. Миниатюра нач. XIV в. из «Летописей» Рашидеддина. ИВ АН УзССР (инв. № 1620).


могла идти. У нее на лице было столько белил и чего-то другого белого, что оно казалось точно бумажное; это накладывается против солнца, и когда отправляются в путь зимою или летом все женщины, что познатнее, едут с такими лицами. Лицо на ней было завешено гонкою белой тканью; а на голове точно шлем из красной ткани, похож на те, в которых сражаются, и эта ткань спускалась ей немного на плечи; этот шлем был очень высок и на нем было много крупного, светлого и круглого жемчуга, много рубинов и бирюзы и разных других каменьев, очень красиво вставленных; то, что спускалось на плечи, было вышито золотом, а наверху был очень красивый венок из золота, в котором было много каменьев и очень крупного жемчуга. Над шлемом была, точно маленькая беседка, и в ней было вставлено три рубина, каждый шириною в два пальца, может быть немного больше или меньше, ясные и чрезвычайно красивые, с сильным блеском. Наверху был белый султан в локоть вышиной, и с этого султана некоторые перья спускались вниз, иные до лица, и доставали даже до самых глаз. Эти перья были связаны вместе золотой ниткой, на конце которой была белая кисть яз птичьих перьев с каменьями и жемчугами; и когда она шла, этот султан раскачивался в разные стороны. Ее волосы были распущены по пле-

—90—
-------------------

там; они были очень черны, так как они ценят черные волосы выше всех других и даже красят их, чтобы сделать черными. Этот шлем поддерживало руками много женщин... Таким образом к дарю пришло девять жен, все одетые и убранные одна как другая».11

Как показывают миниатюры, к середине XIV в. придворный костюм в Тебризе претерпевает некоторые изменения. По мнению Э. Шродера, процесс этот протекает под определенным влиянием багдадских мод, что убедительно прослеживается в миниатюрах так называемого

Илл. 4. Тебризская школа XIV в. 1) «Шах-наме» из колл. Демотта; мужские костюмы, 2) «Шах-наме» из колл. Веве; женская одежда.

«Шах-Наме» Демотта, разрозненные листы которых разбросаны в различных собраниях мира.12 Здесь, наряду с описанным выше типом мужского костюма, отмечаем верхний халат с разрезом посредине, застегивающимся на пуговицах, с небольшим темным отложным воротником. В головных уборах, наряду с различными дальневосточного типа шапочками и шляпами, употребительна чалма, закрученная вокруг куляха с небольшим острием, справа налево, складками направленными снизу вверх, причем последний оборот ткани пересекает эти складки сверху вниз. Сапоги с острыми носами, но без каблуков.
Женский костюм становится более облегающим и состоит из двух длинных, драпирующихся мелкими складками платьев с длинными рукавами; верхнее — раскрыто внизу, начиная от пояса. Пожилые женщины окутывают все тело и голову длинной тканью.

Стиль багдадских мод конца XIV столетия хорошо выясняется, благодаря циклу иллюстраций к «Дивану» Хаджу Кермани, выполненных багдадским художником Джунейдом Султани в 1396 г. (рукопись Британского Музея). В миниатюре к поэме «Хумаи и Хумаюн» даже китайская принцесса и ее дамы и придворные одеты в костюмы багдадского покроя; «китайское» показано лишь в некоторых второстепенных деталях — например, своеобразных шиньонах, собранных пучком на макушке.

В мужском костюме отмечаем два длинных, доходящих до пят, разного цвета халата, застегнутых посредине, с длинными узкими рукавами, иногда с шалевым воротником. Головные уборы дают серию разнообразных, дальневосточного типа шляп, монголо-турецкий колпак,

—91—

----------------

небольшие округлые шапочки. Женский — аналогичен мужскому не покрою и стилю. На верхнее платье нередко наброшен длинный подбитый мехом плащ с ниспадающими ниже колен рукавами, иногда легкий

Илл. 5. Мужские шапки и женский костюм. Список Хаджу-Кермани 1396 г. (художник Джунейд Наккаш). Багдадская школа.

шарф с развевающимися концами. Волосы уложены на висках плоскими бандо, на голове — платок, ниспадающий на спину, с торчащими концами, вокруг лица жемчужная нить. Формирование багдадской школы миниатюры, в свою очередь, было тесно связано с влиянием того своеобразного художественного круга, который возник в главном городе Южного Ирана — Ширазе. Яркое представление о стиле ширазской миниатюры XIV в. дают «Шах-Наме» 1470 г. Топкапу-Серайя13, другой список «Шах-Наме» 1397 г. Египетской Библиотеки Каира14 и «Хамсэ» Эмир-Хосрова Дех-леви Института Востоковедения АН УзССР (инв. № 3317)15. Мы видим здесь совершенно иной стиль одежды.

Мужской костюм заключает следующие типы.
Светская аристократическая одежда мужчин: два длинных, по щиколотку, халата разных цветов; верхний — с круглым вырезом у шеи, часто с небольшими отворотами, плотно застегнут или скреплен завязками на груди и животе, ниже открыт; полы имеют два небольших разреза на боках; рукава длинные, узкие, доходящие до кисти руки, иногда на тыльной стороне от локтя до запястья, густой ряд путовиц; нередко вышивка золотом — в форме «мадахиль» на плечах и на груди и широкой каймой у полы; черный кушак, завязанный посредине узлом, со спускающимися концами с бахромой.
Костюм духовенства и ученых несколько отличен покроем верхнего халата: отсутствуют разрезы у полы на боках; рукава расширяющие¬ся вниз — с широкой черной или иного цвета каймой вверху; кушак отсутствует.
Boины облачены в панцырь, составленный из параллельных пластинок (кожи?) закрывающих торс, с боковыми разрезами на бедрах,

—92—
----------

видимо для того, чтобы не стеснять движений; от локтя до запястья — особые нарукавники; сравнительно широкие штаны заправлены в узкие сапожки.
Головной убор составляет два типа чалм: первая — обычно из белой, изредка из полосатой ткани, пышная, обернутая во множество жгутов вокруг остроконечного цветного куляха, в нескольких направлениях и скрепленная узлом слева, изредка со слегка торчащими кон-

Илл. 6. Ширазская школа. «Хамсэ» Эмир Хосрова Дехлеви; 80-е годы XIV в. ИВ АН УзССР (инв. №3317)

цами. Вторая являет более простой вариант: ткань (как правило белая) сначала наматывается в радиальных от макушки направлениях, а затем вокруг головы и скрепляется узлом. Первую носит «благородное сословие», вторую — духовенство, ремесленник Фархад. Мальчики-подростки в остроконечных тюбетейках. Воины — в позолоченных, овальной формы шлемах г невысоким шишаком и с ниспадающей на шею, проходящей

—93—
------------

под подбородком кольчугой. Обувь знати — сапожки с острым носком и острым «кавалерийским» каблуком; у духовенства — облегающие ногу сапожки с очень маленьким каблуком и острым (но без загиба) носком; иногда — аналогичные по форме туфли. Воины — в высоких сапогах с острым носком и каблуком, со скошенным верхом голенищ, облегающих колени.
Женский костюм. Два платья; верхнее по покрою очень близко к мужскому: облегающее вверху, застегнутое или завязанное тесемками, перехваченное на животе (но без кушака), откуда оно открывается, драпируясь свободными складками; нередко у полы на боках разрезы; вырез у шеи округлый, переходящий в небольшие отвороты; рукав узкий, от локтя до запястья нередко ряд пуговиц; как правило это верхнее платье подбито материей другого цвета; нижнее платье той же длины, но обычно иного цвета. Нередко на верхнем золотое тканье — инбгда в виде цветов, разбросанных по всей материи, иногда на плечах и груди в форме «мадахиль» и широкой полосы у полы.
Головной убор и прическа: часть волос уложена на щеки плоскими бандо, по которым вокруг лица подвешена жемчужная нить, остальные убраны назад под платок, где они заплетены в две толстых косы. Очень характерна и своеобразна маленькая цилиндрическая цветная шапочка, к которой прикреплен такого же цвета платок, ниспадающий на спину одной или двумя длинными полосами. В других случаях этот узкий платок просто наброшен петлей на голову, возможно ее-то и держит упомянутая жемчужная нить.
В ширазских костюмах отмечается известный архаизм одежды духовенства и ученых: подобные по приему закручивания, округлые чалмы, свободные, неперепоясанные халаты с расширяющимися книзу рукавами, отороченными у подмышки широкой каймой, встречаются уже в раннемонгольской миниатюре и сохраняются до начала XV века («Больная и врач» — миниатюра Британского музея, 1411 г.). Что касается светского костюма — мужского и женского, то принципиальное отличие от костюмов на миниатюрах среднеазиатского и азербайджанского круга заключается не столько в наличии совершенно своеобразных деталей (например, форма чалмы и кушак у мужчин, цилиндрическая шапочка женщин и пр.), сколько в отсутствии деталей типично-монгольских. Свобода и изысканность этих костюмов как нельзя более отвечает общему духу интеллектуальной атмосферы Шираза XIV в., лучшим выражением которой является гедонистическая поэзия Хафиза. В нашу задачу не входят характеристики костюмов, существовавших в более западных областях феодального Востока. Отметим, что описание нарядных одеяний правителей и придворных мамелюкского двора в Каире рисует картину известного отличия в ряде деталей мужской одежды,16 но что проникновение некоторых элементов их на восток, видимо, имело место. Так, на основании указания Ибн-Батуты, можно предположить, что именно из Египта проникает мужской верхний халат-фарджия.17

Итак, обзор костюмов XIV столетия приводит к следующим заключениям:

1. При известной стилевой общности восточных одежд, налицо существование ряда отличий в их типе, отмечаемое для нескольких крупных культурных центров (Тебриз, Багдад, Шираз).

—94—

-----------

2. Ослабление влияния дальневосточных мод по мере удаления от главного фокуса сосредоточения монгольских традиций — хулагидского двора в Тебризе.

3. Наличие определенной эволюции костюма на протяжении XIV столетия, в плане известного освобождения от монголо-китайских традиций, при явном вытеснении их ближневосточными и среднеазиатскими элементами.

Эти предпосылки необходимо иметь в виду для того, чтобы понять некоторые исходные пункты формирования среднеазиатского и иранского костюма XV-ro столетия. Известно, что завоевательная политика Тимура была направлена к увеличению блеска его державы за счет ограбления захваченных территорий; известно какое значительное место занимал в военной добыче людской состав, особенно квалифицирован¬ные ремесленники и мастера художественных профессий. Западно-иранские моды не могли при этом не проникнуть в среднеазиатскую среду, отложившись определенным образом в местном костюме.
На основании миниатюр XV в. можно ввести некоторые уточнения в вопросе эволюции костюма как хронологического, так и локального порядка, отсутствующие в обзорной статье X. Готца. При этом мы должны оговорить, что до сих пор существует традиция отнесения всех более или менее замечательных, в большей своей части неподписных миниатюр XV в. к школе Герата. Между тем, безусловно правильнее было бы говорить о гератско-самаркандской живописи XV века, ибо Самарканд в это время (во всяком случае в первой половине XV столетия) представлял блистательный фокус культурного творчества, не только не уступавший Герату, но во многих отношениях его превосходивший. Принято считать, будто расцвету гератской миниатюры способствовали личные увлечения живописью принца-мецената Байсункара, в то время как занятия его брата Улугбека науками якобы охлаждающе действовали на интерес последнего к произведениям искусства. Между тем существование самаркандской школы миниатюрной живописи совершенно несомненно. Дуст-Мухаммад, художник и каллиграф XVI в., оставивший небольшой очерк о выдающихся художниках «прошлого и настоящего», сообщает о привозе Тимуром в 1393 году из Багдада в свою столицу знаменитого миниатюриста Хаджи Абд-ал-Хайя, который оставался в Самарканде до конца своих дней. После того здесь трудилось много учеников, причем Дуст-Мухаммад указывает, что после Абд-ал-Хайя все мастера продолжали его художественную манеру.18 Показателем того, что Улугбек вовсе не был безразличен к развитию искусства миниатюры в Самарканде, служит сообщаемый тем же автором следующий факт. После похода Улугбека на Хорасан против ца¬ревича Ала-ад-Давля и одержанной в 1448 г. победы19 «художники Мавляна Шихабаддин Абдулла и мавляна Захиреддин Азхар со всей библиотекой были привезены к нему в Самарканд, где Улугбек принял их со всей подобающей любезностью и уважением»20. Имена «знаменитых рисовальщиков Самарканда» Ходжа-Ахзара-Убайдуллы и Низамеддина Ахмеда бини Али Арзума упоминает турецкий автор XV в. Эвлия-Челеби. Школа самаркандской миниатюры в XV-м веке существовала, и если мы еще не умеем отчленить ее в большом количестве иллюстрированных макускриптов этой эпохи от миниатюры гератской, так это потому, что стиль их настолько близок, что трудно провести отчетливые разграничения. Здесь налицо, то же единство ста-

—95—

---------

ля, которое характеризует архитектуру тимуридской эпохи и которое ставит в ряд общих стилевых явлений такие памятники, как соборная мечеть Тимура в Самарканде и мечеть Гаухар-Шад в Мешхеде, как медресе Улугбека в Самарканде и медресе при мавзолее Абдаллаха-Ансари в Герате.
Гератские и самаркандские одежды были также почти идентичны. В отчетах китайских послов Чен-Ченга и Ли-Та, посетивших в первой половине XV в. Самарканд и Герат, читаем: «Правитель Самарканда носит белый круглый головной убор, его жена завертывает голову белой шелковой тканью».21 А далее — о жителях Герата: «Мужчины бреют головы и обертывают кусками белой ткани. Женщины покрывают свои головы белой тканью и оставляют только отверстие для глаз».22 Итак, принципиальной разницы в костюме самаркандцеа и гератцев, видимо, не было. Она могла существовать лишь в некоторых второстепенных деталях, неуловимых для глаза чужеземца. Тем интереснее выявить эти мелкие отличия, которые помогут нам, быть может, выделить из общей массы миниатюр начала XV-ro столетия миниатюры самаркандские и гератские.
Здесь придется, видимо, ига методом исключения, установив на основании подписных миниатюр главные черты гератских мод и подвергнув сомнению гератское происхождение тех миниатюр, в которых они существенно нарушены. В качестве исходного, хорошо документированного манускрипта используем богато иллюстрированную рукопись «Хамсэ» Низами, ныне хранящуюся в Эрмитаже, изготовленную, как гласит надпись в колофоне, в 1430/1 г. в правление Шахруха23.

Приведем описание основных типов одежд. Мужской костюм. (л. 19-6, 206-б, 263-а и др.): облегающая рубашка, с длинными рукавами, с боковым запахом, слега направо, заправленная, в пышно драпирующиеся мягкими складками шаровары. Поверх одет длинный просторный халат, с расшитым золотом четырехугольным воротником, с длинными рукавами, перепоясанный у бедер узким, украшенным золотыми плакетками, поясом. Особы из царского дома иногда имеют наброшенную на плечи фараджи на меховой подкладке, с шалевым меховым воротником. Облегающий кафтан с короткими рукавами, скрепленный на завязках у левой подмышки, заправленный в упомянутые широкие шаровары, употребляется изредка, главным образом в костюмах охотников и воинов. Последние имеют также панцырь, закрывающий спину и грудь, металлические или кожаные нарукавники (л. 80-а). Головные уборы: члены царского дома иногда носят «тадж» — зубчатую корону на округлой шапке; прочие одеты в тюрко-монгольские колпаки нескольких типов, с опущенными или приподнятыми полями, но чаще всего в небольшую чалму, обернутую вокруг куляха с выступающей макушкой; ткань закручена слева направо неширокими складками, общий силуэт чалмы почти прямоугольный, отношение высоты к ширине 1 : 2. Шлемы воинов — с остроконечным шишаком, с ниспадающей кольчугой, или наушниками. Обувь обычно составляют остроносые сапожки с острыми кавалерийскими каблуками. Костюм ремесленника Фархада (л. 100) заключает рубашку, штаны до колен и два коротких, перепоясанных матерчатым кушаком халата.

—96—

--------
Илл. 7. Костюмы 30-х годов XV в. Герат. Список «Хамсэ». Низами 1430/31 гг. Эрмитаж.

—97—
---------

ным выкатом, открывающим нижние одежды на груди, с просторными короткими рукавами; на плечи нередко наброшена фараджи, аналогичная мужской, с очень длинными рукавами, подбитая мехом. Волосы убраны назад и причесаны так, что от висков к щекам опускаются гладкие бандо. На голове повязан платок, ниспадающий на затылок, петлей спускающийся на лоб, с выпущенным наверх свободным концом. Царевны иногда носят тадж в форме небольшой зубчатой диадемы, поддерживаемой жемчужной нитью, проходящей от висков под подбородок. Платье по длине не достигает пола, приоткрывая туфли и облегающие ножки штаны. Невидимому укорачивание платья происходит именно к 20—30 г. г. XV в., так как в миниатюрах начала столетия платье полностью закрывает ноги (ср. миниатюру 1411 г. Британского музея «Больная и врач»)24. Выходя на улицу, по свидетельству китайских авторов, гератские женщины покрывали лицо белой вуалью.25 Клавихо сообщает, что тебризские женщины даже «ходят совсем закутанные в белые покрывала и с сетками из черных конских волос перед глазами; такими закутанными ходят они для того, чтобы их нельзя было узнать».26 Но в обстановке дома, как показывают миниатюры, женщины не закрывали лица даже в присутствии мужчин, как это позднее вошло в обычай в большинстве стран мусульманского Востока.
Детали костюмов эрмитажного списка Низами (особенно формы чалм) совершенно аналогичны тем, которые отмечаем в манускрипте Байсункара 1431 г. гератского происхождения, хранящемся в музее Евкаф. К ним чрезвычайно близки также детали одежд на миниатюрах недатированного «Шах-Намэ» Метрополитен-музея,27 что дает основания говорить об их хронологической близости, о принадлежности иллюстрации и этого манускрипта к Гератской школе.
Говоря о стиле самаркандского костюма эпохи Тимура, X. Готц указывает, что «времена были слишком неспокойны и воинственны, чтобы мужчина предался праздному досугу и утончающему влиянию женщины, что является необходимым условием для расцвета модной одежды»28 и что будто лишь при его приемниках ситуация стала плодотворной для развития элегантного костюма. Однако определенно относящихся ко времени Тимура среднеазиатских миниатюр пока не было выявлено для подкрепления подобных умозрительных заключений, а письменные данные по интересующему нас вопросу для этой эпохи слишком скудны. Напомним все же краткое описание Клавихо костюма Тимура, в котором он был на приеме послов в Баги-Дилькуша: «На нем была одежда из шелковой материи, гладкой без рисунка, а на голове высокая белая шапка с рубином наверху, с жемчугом и драгоценными камнями».29 Шапка эта, видимо, представляла тот высокий войлочный колпак, ношение которого и поныне употребительно среди кочевых народностей севера Средней Азии. О костюме же внука Тимура, Пир-Му-хаммада, испанский посол пишет следующее: «Этот царский внук был одет очень нарядно по их обычаю; на нем было платье из голубого сетуни с золотым шитьем вроде колес: по колесу на плечах, на груди и рукавах; шляпа на нем была украшена крупным жемчугом и каменьями а наверху ее был очень крупный рубин».30 Здесь — указание на те вышивки, покрывающие плечи и грудь, которые отмечаются еще в придворном костюме XIV столетия.

Можно было бы привлечь дошедшие до нас довольно многочисленные портретные изображения Тимура. К сожалению, известные эк-

—98—

---------

земпляры не могут быть отнесены ко времени его жизни, хотя возможно, что художники более поздних эпох использовали современные Тимуру, неизвестные нам подлинники. Самые ранние из иллюстрированных рукописей «Зафар-Наме» Шерефеддина, относятся по коайнен мере ко второй половине XV в. (ср. «Зафар-Наме» 1467 г. Бостонского музея, миниатюры которой, приписываемые Бехзаду, относятся к концу XV столетия,31 или список «Зафар-Наме» 1529 г., принадлежащий Иранскому правительству)32. В Институте Востоковедения АН УзССР есть список «Зафар-Наме-и Тимури» Хатефи 1568 года (инв. № 2102), иллюстрированный художником Али Риза Катыбом33. Ф. Р. Мартин считает подлинным портрет Тимура, вплетенный в Эдинбургский манускрипт «Джами-ат Таварих» и относимый им к 1380 г.34, однако ряд деталей военного костюма (характер шлема, султан на нем, фасон пояса и др.), позволяет видеть в портрете скорее хорошую копию второй половины XVI столетия, чем подлинник конца XIV века.35

Но зато с Самаркандом начала XV столетия мы считаем возможным связать происхождение чрезвычайно интересной миниатюры из манускрипта, заключающего образцы почерков тимуридской канцелярии, находящегося в настоящее время в библиотеке Иилдыз г. Стамбула. Здесь переплетены различные документы XIV—XV вв., часть которых имеет точные данные времени и места написания. Среди них вплетена большая миниатюра, изображающая бой у стены Самарканда, причем главным действующим лицом события является внук Тимура Халил-Султан (имя его написано над головой)36. Нельзя не вспомнить исторической ситуации, связанной с недолгим временем правления (1405—1409) этого талантливого неудачника, который после раздоров, разгоревшихся по смерти Тимура, сумел отстранить остальных претендентов на самаркандский престол, по в конечном счете пал жертвой ин¬триг и измен, после чего обладателем огромного наследия Тимура стал Шахрух.37

Борьба за престол между Халил-Султаном и Шахрухом, окончившаяся устранением опасного соперника, которого Шахрух сослал в Рей, где Халил-Султан вскоре скончался, может быть в результате насильственной смерти, была столь напряженной, что невозможно представить, чтобы миниатюра, повествующая об эпизоде, связанном с ненавистным царевичем, могла бы быть выполнена в Герате Шахруха или при дворе кого-либо из его сыновей-наместников: в Самарканде Улугбека, в Ширазе Ибрагим-Султана и др. Очевидно она была писана в годы правления самого Халил-Султана в Самарканде между 1405—1409 г. одним из местных художников.

Костюмы персонажей (исключительно мужских) этого изображения характеризует наличие двух халатов (примерно до середины ноги по длине), из которых верхний — с разрезом посредине или запахнутый слева направо. Среди головных уборов отмечаем следующие: высоте тюрко-монгольские колпаки, иногда украшенные драгоценными каменьями, отороченные мехом, или же с полями, разрезанными сбоку и то опущенными, то приподнятыми. На макушке шишечка, к которой иногда прикреплены две ниспадающие полоски. Здесь нельзя не вспомнить о головном уборе тимуровского ставленика в Ерсингане, описанном Клавихо: «На голове у него была высокая шапка и на ней украшения из жемчуга в драгоценных камней, а на верху шапки золотая вер-

—99—
-----------
хушка и с верхушки опускалось две косы из красных волос, сплетенные в три пряди, которые доходили до плеч и спускались на плечи; эти так сплетенные волосы есть девиз Тамурбека»38.
На нашей миниатюре сам Халил-Султан и некоторые из защитников стены и из горожан, дерущихся внизу — в чалмах, намотанных вокруг заметно выступающего вперед куляха с продолговатой маковкой; жгуты навернуты крупными складками справа налево, сзади выше.

Илл. 8. Самаркандская школа. Головные уборы на миниатюре «Бой у стены Самарканда» начала XV в. Библиотека Иылдыз в Стамбуле

чем спереди; система закручивания и округло-заостренный силуэт несколько напоминают чалмы ширазской моды (ср. выше), хотя размер уменьшается (соотношение высоты к ширине примерно 1:1). Народ и кое-кто из окружения Халил-Султана также в продолговатых тюбитейках, сшитых из восьми ластовок.
При Улугбеке в Самарканде был переписан и снабжен миниатюрами арабский трактат о созвездиях Абдаррахмана ас-Суфи. Предполагают, что это могло произойти около 1437 г. — времени составления астрономами Улугбека «Звездных таблиц»39. Выдвинутое Е. Блоше

Илл. 9. Самаркандская школа. Одежды и миниатюрах списка астрономического трактата ас-Суфи (ок. 1437 г.) Национальная библиотека в Париже.

мнение, будто иллюстрации к этой книге выполнялись китайским художником.40 не основано ни на чем, кроме предвзятой точки зрения этого автора о якобы полном отсутствии какой-либо художественной самодеятельности культурных центров Средней Азии — Самарканда и Бухары. Миниатюры, несомненно, писаны местным мастером. Созвездия. изображены так, что композиция различных символических фигур (Стрелец, Змееборец, Дева и пр.) строится в соответствии с расположением отмеченных кружками звезд. Человеческие персонажи (Змееборец, Водолей, Возничий и др.) облачены в простые, короткие, видимо

—100—
------

народные одежды, ноги их босы. Обычный костюм: светлая рубаха с длинными, собранными у запястья в складки рукавами, такие же штаны, прикрывающие колена. Поверх — облегающий вверху, свободный внизу кафтан с короткими, слегка расширяющимися рукавами. Кафтан запахивается слева направо и тогда имеет диагональную оторочку ворота, или же разрезан посредине и тогда украшен небольшим темным воротником. Скрепляется на завязках (0. А. Сухарева считает в этнографическом костюме Средней Азии завязывание более древним приемом, чем застегивание на пуговицы), перепоясан матерчатым кушаком. Костюм «Девы» отличается от мужского в основном длиной: длинная рубаха с рукавами до запястья, кафтан с короткими рукавами, с темным воротничком, облегающий вверху, застегнутый до уровня матерчатого кушака на пуговицы, свободно драпирующийся внизу. Головные уборы мужчин: 1) колпак с небольшими разрезанными с боков полями, с кисточкой на макушке; 2) чалма на темном куляхе с округлой маковкой. По типу она отлична от гератской, но по методу закручивания напоминает чалмы из описанной выше миниатюры с Халил-Султаном, хотя пропорции несколько видоизменены, за счет увеличения ширины, а свободный конец падает с левой стороны. «Дева» с непокрытыми волосами.

Илл. 10. Самарканд. (?) Детали миниатюр 20—30-х годов.

Итак, в народном костюме, Самарканда 30-х гг. XV в. мы отмечаем, с одной стороны, сохранение основного покроя XIV столетия, но с другой — эволюцию форм головного убора, в частности чалмы. Разумеется трансформации раньше всего затрагивали костюмы придворной среды. Но тип подобной «самаркандской» чалмы отмечается еще на нескольких миниатюрах, время и место изготовления которых не уточнены, но которые по традиции принято относить к «гератской школе». Таковы миниатюры списка «Хосров и Ширин» Бостонского Музея, писаного, очевидно, в начале XV в., в которых явно среднеазиатские персонажи изображены на фоне цветущего дерева с сидящей птичкой, выполненном в совершенно китайской манере.41 Факты обмена посольствами между императорами династии Минг и Халил-Султаном, а затем

—101—
--------

Улугбеком достаточно засвидетельствованы письменными источниками, чтобы допустить возможность прямого кооперирования здесь китайского художника, сделавшего фон этой миниатюры, и самаркандского, писай, шего фигуры. Тип костюма позволяет также связать именно с Самаркандом миниатюру из коллекции А. Сакисьяна «Всадник охотится на льва», которую этот исследователь связывает с гератской школой нач. XV в., и может быть также миниатюры «Шах-Намэ» Парижской Haциональной Библиотеки, относимые Е. Блоше к Герату 30-х гг. XV столетия.43

Илл. 11. Детали миниатюры начала XV в, вклеенной в список Джами XVI в. Библиотека им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде (инв. № 434). Самарканд (?)

Остановимся еще на одной миниатюре, среднеазиатское происхождение которой нам представляется весьма вероятным. В рукописи «Золотой цепи», принадлежащей Библиотеке им. Салтыкова-Щедрина в г. Ленинграде (инв. № 434), содержащей дату переписки в 1549 г., первый и последний листы заключают две парных миниатюры, переходящих с листа на корку переплета. Первая несомненно, относится ко времени написания макускрипта; последняя же явно вклеена сюда, будучи изъята из какой-то другой рукописи, отделенной отрезком времени до полутораста лег. Она представляет охоту в каменистой местности, окруженной амфитеатром гор. Охотники-аристократы мчатся за косулями, которым загонщики прикрывают отступление, или отпугивают, сбрасывая навстречу глыбы камня. Развеваются штандарты, причем на одном из них имеется вытканное золотом изображение льва на фоне лучистого солнца.44 Нельзя не вспомнить, что именно эта эмблема, которую Клавихо именует «гербом царя самаркандского», некогда украшала дворец Тимура Ак-Сарай в Шахрисябзе45. Миниатюра, несомненно, восходит к раннетимуридской эпохе и выполнена была или при Тимуре, или при одном из его преемников. Не связана ли она с изображением одной из тех охот, которыми так увлекался Улугбек, как известно, даже ведший специальные дневники для записи счета убитой им дичи? Во всяком случае, чалмы некоторых спутников из свиты по типу близки именно к вышеописанным самаркандским, закручены вокруг

—102—
---------
Илл. 12. Мужские костюмы середины XV в. (Герат) «Шах-наме» ИВ АН СССР (инв. № В-822)

---------
Илл. 16. Головные уборы и одежды 80—90-х годов XV в. (Герат). 1) Список Джами; Метрополитен-Музей; 2) «Лейли и Меджнун» Эмир Хосрова дехлеви. Библиотека им. Салтыкова-Щедрина; 3) «Шах-наме» 1486 г. Британский Музей; 4) «Диван» Султан-Хусейна 1486 г. Национальная библиотека.

-------

округлой маковки заметно выступающего куляха, со спущенным свободным концом. Все остальные детали одеяний — кафтан с завязками подмышкой, форма колпака и пр., как и самый стиль миниатюры — слегка сурового по настроению пейзажа, притушенной цветовой гамме, вместе с тем очень жизненной и динамичной композицией уводят нас именно к началу XV столетия, причем скорее к Самарканду, нежели к Герату с его ярко-красочными миниатюрами.

IV.

Для второй половины XV в. наметить по миниатюрам локальные разграничения в модах крайне затруднительно. Повидимому Парижем эпохи был в ту пору Герат. После убийства Улугбека Самарканд переживал жестокую антикультурную реакцию; религиозное ханжество фактического главы государства — Ходжа-Ахрара не способствовало развитию и просто поощрению элегантного светского костюма. Судить с западно-иранских модах при дворах Черно-и Белобаранных туркмен в Тебризе и Исфагане пока трудно. Приведем описание костюмов этой эпохи по дошедшим до нас миниатюрам, сзязанным главным образом с гератской школой живописи.

Типична рукопись «Шах-Наме» Института Востоковедения АН СССР, № В-822, середины XV в.46 Мужской костюм. Рубашка — джома, запахнутая слева направо, с длинными узкими рукавами, верхняя каба, перетянутая узким кушаком, с короткими рукавами или, наоборот, чрезвычайно длинными (ниже колен), иногда одетая внакидку; покрой свободный, по длине джома достигает примерно середины йкор. Костюм воинов отличается только шлемом с остроконечным шишаком, с металлическими наушниками или ниспадающей на плечи бармицей. Последняя обычно закреплена петлею над лбом, так как опускается на лицо лишь во время боя. Светские головные уборы: удлиненный колпак с приподнятыми и опущенными полями; несколько вариантов небольшой шапочки с приподнятыми и опущенными полями; меховые остроконечные шапки; чалмы на куляхе — небольшие, округлые с выпущенным наружу концом; у царей зубчатая корона-тадж. Сапоги с остроконечными каблуками и заостренными носками.

Женский костюм аналогичен по типу костюму гератских мод 1-й половины XV-гo столетия, но платья более свободного покроя, а головной убор состоит по преимуществу из окутывающего голову платка. Иногда вся фигура окутана белой тканью, а лицо прикрыто до глаз черной сеткой (л. 196-б) — как у женщин Тебриза, о которых пишет Клавихо (ср. выше).

Рукопись Библиотеки им, Салтыкова-Щедрина, № 338, Низами, 1481/2 г., повидимому гератской школы. Дает подобные же вариации мод (не следует ли датировку «Шах-Наме» ИВ № 822 сдвинуть также к 70-80 гг. XV в.?), но. женский костюм отличается большей свободой я элегантностью. Здесь головной платок накинут так же, как в гератских миниатюрах 1-й половины XV в., мягко ниспадает на затылок, приоткрывая черные бандо на висках, оставляя на темени свободный конец материи. Иногда на голову наброшена вуаль, покрывающая лицо. Существенную роль играет украшение верхнего и нижнего платья пуговицами.

В рукописи «Дивана» Джами Метрополитен-музея отмечается усложнение фасона чалм — они наматываются вокруг темного куляха

—103—
---------

Мягкими складками, имеют почти сферическую форму; пышный конец шафра ниспадает к затылку или уху; нередко сбоку воткнуто пышное перо. Датировку М. Диманд ставит между 1463—1479 гг. Аналогичные костюмы — в другой рукописи Джами из этого же собрания, переписанной Абд-ал-Керимом, сыном Абдуррахмана Хорезми, по мнению то-

Илл. 13. Женские костюмы второй половины XV в. (Герат). 1) «Шахнаме» ИВ АН СССР (инв. № В-822); 2) Низами 1481/2 г. Библиотека им. Салтыкова-Щедрина (инв. № 338).

го же автора, между 1456—1476 г.47. Мы должны отметить общность стиля костюмов в миниатюрах этих макускриптов и экземпляра поэмы «Лейли и Меджнун» Эмир Хосрова из Библиотеки им. Салтыкова-Щедрина за № 394, содержащей маниатюры редкостной красоты, происхождение которых с большой долей вероятия относится к творчеству Бех-зада его «лирической поры» — конца XV столетия.

—104—
--------
Илл. 14. Костюмы 80-х годов XV в. (Герат) Список Низами 1479/80 г. Библиотека им. Салтыкова-Щедрина (инв. № 337)

--------
Илл. 17. Персидские одежды первой половины XVI в.
Илл. 18. Персидские одежды начала XVI в. Из списка Низами 1507/8 г. Библиотека им. Салтыкова-Щедрина (инв. № 310)
--------

Аналогичную Низами 1481/2 г. группу костюмов мы отмечаем в небольшом томике «Хамсэ» Низами 1479/80 гг. (Библиотека им. Салтыкова-Щедрина, № 337). Он заключает сюиту миниатюр, размер которых достигает 4—5 см. по ширине и высоте, выполненных каким-то чрезвычайно искусным мастером тонкого почерка кисти и звучных красок. Здесь особо отметим набрасываемую женщинами на плечи фараджи, подбитую мехом, украшенную расшитым воротником.
Для характеристики гератских мод конца XV столетия могут быть привлечены рукописи: «Диван» Султан Хусейна Байкары, переписанный в 1485 г. (Париж, Национальная Библиотека)48, «Бустан» Саади 1488 г. (Каир, Египетская Библиотека49) и «Хамсэ» Низами 1494 г. (Москва, Музей Восточных культур).50
Костюм мужчин тот же, что и в начале столетия, но общая длина одежд не достигает середины ног, обутых в сапоги. Чалмы закручены во множество жгутов вокруг куляха со слегка заостренным верхом, сама форма тюрбана округлая, конец ткани свешивается слева или справа, иногда сбоку втыкается страусовое перо или эгрет цапли, иногда то и другое. В женском костюме отмечаем уже не округлый, но удлиненный вырез платья; поверх него часто набрасывается фараджи с ниспадающими почти до средины ног рукавами. Существенно меняется манера подвязывания недлинного платка, покрывающего всю голову, со свободно опущенными с боков концами; гладкие бандо волос у висков сменяют небольшие опущенные, перед ушами локоны.
Некоторые подробности о гератском костюме конца XV в. можно подчерпнуть в «Мемуарах» Восифи. Вот как описан им костюм гвардейца: парчевая каба, сапоги «араби» с пуговицами, шапка черного курчавого барашка, в руках палка из дерева аргуван51. Костюм этот иногда дополняла наброшенная на плечи парчевая фараджи. О костюме эмира Пир Бавакула Восифи пишет: «На нем был халат тонкого полотна, окаймленный золотым шитьем и драгоценными камнями, шапка вышитая узором «цветок персика», роскошная одежда, в руках трость из дерева аргуван»52.
Духовные вельможи носили богатые одежды из шерсти, красного сукна или полотна и покрывали голову пышной, многократно закрученной чалмой. Представление о костюме духовенства дает миниатюра 1485 г. «Мистики в сад» (Бодлянская Библиотека), приписываемая то Бади-аз-Заману, сыну Султана-Хусейна Байкары, то художнику Касему-Али53. Здесь отмечается сохранение архаического халата с широкими рукавами (но также и длинными — узкими), округлая чалма на округлом же куляхе, концы которой нередко спущены на плечи; на ногах обычно туфли. Цвета одежд разнообразны, ярки, но ткани гладкие. Восифи отмечает исключительную скромность одеяния поэта — суфия Джами, который «зимой и летом носил бумажную каба и опоясывался банным полотенцем, концы которого висели свободно; на голове у него всегда была шапочка «ходжа-Убайди», вокруг которой была замотана чалма самых ничтожных размеров, а в руках он носил ивовый посох, который на целую четверть возвышался над его фигурой»54.
По-видимому, в среде среднеазиатской аристократии значительно дольше, чем в общепринятом городском одеянии, переживал монгольский тип костюма. Бабур, описывая экипировку своего дяди, юного хана, указывает, что она целиком соответствовала монгольским обычаям: монгольский колпак был покрыт золотыми украшениями, чекмень был из китайского шелка и украшен вышивками, пояс был также китайский, справа

—105—
-------
были прикреплены 3—4 подвески, подобные тем, которые монгольские дамы подвязывают на шею, слева также 3—4 объекта в этом же роде55; подобным образом были одеты и люди ханской свиты56.
О костюме Султан-Хусейна последних лет его жизни (нач. XVI в.) Бабур пишет следующее: «Он любил одеваться в шелковое платье красивого красного или зеленого цвета, на голову надевал мерлушковую шапку или временами кругловатый матерчатый колпак; по праздникам повязывал голову чалмой из трех небольших жгутов, дурно расположенных вокруг головы, и, воткнувши в нее эгрет из перьев цапли, отправлялся на молитву»57. Этому описанию соответствует известный портрет Султан-Хусейна, выполненный Бехзадом58, дающий ясное представление о типе гератских мод эпохи заката тимуридской династии.

V.
В XVI столетии генезис костюма в государстве Сефевидов стоит, несомненно, в связи с поздне-гератскими модами. Трансформации его идут по линии еще большей свободы покроя джома и каба, перетянутых золоченым поясом с пряжками. Широкое распространение получает набрасываемый на плечи, богато расшитый на плечах и груди фараджи, с очень длинными рукавами, прорезанными наискось почти подмышками для продевания рук, так что фактически рукава свободно ниспадают. Узкие, без каблука сапожки или туфли. Одежда воинов отличается об легающей верхней, с короткими рукавами каба, полы которой обычно заткнуты за пояс; металлические нарукавники и наколенники; шлем с кольчугой и остроконечным шишаком, в который иногда воткнут плюмаж. Одежда слуг, ремесленников: длинная рубаха, глухой с длинными рукавами халат, полы которого обычно заткнуты за пояс; длинные штаны, остроконечные туфли, небольшая чалма или барашковая остроконечная шапка.
Женский костюм почти аналогичен мужскому. Два длинных, в пе¬репояску платья, доходящих до щиколотки, с длинными рукавами; нижнее нередко застегнуто на множество пуговиц; узкие почти до пят штаны. Знатные дамы нередко накидывают на плечи фараджи. На голове — род косынки, белой, цветной иногда пестрой, с торчащими на затылке концами; от висков вокруг шеи и подбородка протянута жемчужная нить. Принцессы одевают рубчатый тадж с плюмажем или своеобразную диадему с изогнутыми у затылка концами59.
Ткани одежд: цветная материя, гладкая или же покрытая рисунками в виде мелких цветочков, веточек, золотых «уточек» (очень характерный мотив). Наиболее существенную особенность сефевидского костюма составляют изменения головного убора. Они отражаются, прежде всего, в форме куляха60, приобретающего особую «бутылеобразную» форму, на который наматывается тюрбан. Цвет куляха обычно ярко-красный, а происхождение принято связывать с красными шапками «кизилбашей» — шиитских последователей, составлявших наиболее фанатически преданную часть гвардии сефевидов61. В миниатюрах западно-иранского круга самого начала XVI в., например 1504 г., т. е. относящихся ко времени восхождения военной звезды Шах-Исмаила, мы уже отмечаем подобный бутылеобразный головной убор. Этот кизылбашский кулях представляет собою округлую, облегающую красную шапку, стеганную или, может быть, сшитую из 8-ми ластовок и переходящую на макушке в длинный столбик. В его непосредственном виде кулях со столбиком отме-

—106—
--------
Илл. 15. Мужские костюмы 80-х годов на миниатюрах XV в. (Герат) Низами 1381/82 г. Библиотека им. Салтыков-Щедрина (инв. № 338)
--------
Илл. 28. Портреты юношей. Бухара, вторая половина XVI в.
--------

чаем в миниатюрах начала столетия лишь в одежде простых солдат (ср. Низами Библиотеки им. Салтыкова-Щедрина 1507/8 г., № 340), но обычно его обматывают тюрбаном, форма которого видоизменяется на протяжении десятилетий62.
Появление своеобразной формы куляха со столбиками, может быть, следует связать с трансформацией позднетимуридских шлемов, в форме которых в конце XV столетия отмечается удлинение шишака, причем в острие нередко бывает воткнут флажок или плюмаж. Таковы шлемы воинов в «Зафар-Наме» 1464 г., миниатюры которого, приписываемые Бех-заду, были внесены, повидимому, не ранее 90-х гг. XV в.63 Между тем в «Шах-Наме» 1524 г. (Институт Востоковедения АН СССР, С.184). наряду с подобными же, но еще более удлиненными к вершине шлемами, мы отмечаем намотанные на куляхи со «столбиками» чалмы64. Идея ки-зылбашской шапки, таким образом, восходит к обычному военному головному убору, ее основные отличия — в материале и цвете. Аристократический тюрбан нередко наматывался вокруг золоченого (т. е. металлического) столбика, наряду с красным (матерчатым) (напр. «Хамсе» Низами Библиотеки им. Салтыкова-Щедрина, № 340). X. Готц следующим образом попытался наметить соотношения между диаметром тюрбана и высотой куляха: в начале столетия соотношения это равно 2:1, около 1530 года 3: 1, к 1535 г. 4 : 5, а затем начинается сокращение про¬порций, так что ко второй половине XVI в. они достигают 1 : 165. Подобным же «арифметическим» способом этот автор характеризует и форму тюрбана, отмечая, что в начале столетия последний почти круглый (высота к диаметру дает отношение 1 : 1) затем он становится выше и ужа (к 1530 г. 1½ : 1, к 1535 г. 2—2½ : 1), но в 40-х—50-х гг. XVI в. тюрбан сокращается по высоте и увеличивается по ширине (= 1 : 1), а во второй половине столетия развиваются эксцентрические фасоны очень широких чалм66. Издатели «Обозрения иранского искусства» подвергают сомнению эти характеристики пропорций сефевидских головных уборов, указывая, что изображения голов в раккурсах и в различных поворотах в одной и той же миниатюре сами по себе нередко варьируют пропорции чалмы и куляха; известные различия определялись также подчас и индивидуальным вкусом художника67. Они считают возможным наметить для первой половины XVI в. соотношения высоты куляха к его диаметру 3 : 2, а тюрбана 1 : 2, с известными отклонениями в ту и другую сторону. Уточнить время изживания куляха со столбиком они полагают затруднительным за отсутствием неоспоримо датированных макускриптов.
Между тем, мы можем достаточно определенно наметить эту датировку на основании миниатюр макускрипта «Хамсэ» Низами 1562/3 г. Самаркандского Музея64. Мужские персонажи этих миниатюр имеют чалмы, намотанные вокруг высоких округлых шапок. Однако на миниатюре «Фитне с бычком» (л. 105) отмечается любопытная деталь: в контуре подготовительного рисунка над тюрбанами некоторых придворных прорисованы «столбики», которые в последующем, при раскраске, были миниатюристом опущены. Очевидно именно 60-е годы XVI в. следует рассматривать как время отказа от моды, царившей при сефевидах в течении более полустолетия. Мы еще отмечаем эти столбики в «Шах-Наме» 1566 г. из колл. Ротшильда69 и в манускрипте Навои того же года70, но уже на миниатюрах рукописи «Маджлис-ул-Ушшак» Бодлеянской Библиотеки, переписанной в 959 г. х. (1551 г.), действующие лица носят тюрбаны и на овальной шапке и на куляхе со столбиком71. На одной из миниа-

—107—
--------

Илл 19. Персидские одежды 20—60-х годов XVI в. 1) «Мячи чавган» 1524/25 г. Библиотека им. Салтыкова-Щедрина (инв. № 441);

2) «Золотая цепь» Джами 1549 г.; художник Шах-Махмуд Нишапури. Библиотека им, Салтыкова-Щедрина (инв. № 434);

3) «Искандер-наме» 1561 г. Библиотека им. Салтыкова-Щедрина (инв. № 566); 4) «Маджлис-ул-Ушшак»1552 г. Бодлеянская библиотека.

установления времени написания некоторых, но всегда правильно датируемых манускиптов. Так, очевидно именно к 60-м гт. XVI в. следует отнести время создания того манускрипта Джами, который Э. Блоше предположительно датировал временем около 1570 г.72 И, наоборот, ис-

—108—
---------

ключительная сходственность типов головных уборов, костюмов, вообще стиля с миниатюрами «Хамсэ» Самаркандского Музея позволяет отнести не к началу XVI в., как предлагает Т. Арнольд, но к 60-м годам этого столетия миниатюры рукописи Низами из Бодлеянской Библиотеки, переписанной в 907 г. X (1501 г.)73, но видимо иллюстрировавшейся значительно позднее.
Кулях со «столбиком» представляет специфическую особенность именно персидского костюма XVI в. Его не носили ни на Кавказе, ни в Средней Азии. Так, в батальной миниатюре из «Истории Шаха-Исмаила» Касими (Британский Музей), переписанной в 1541 г. в Тебризе или в Казвине, персидское войско изображено в высоких чалмах на столбиках или в шлемах, в то время как головные уборы войска ширванского князя составляют тюрбаны, намотанные на цветные округленные шапки74. Об отличиях среднеазиатских головных уборов будет сказано ниже.
В начале XVI в., как показывают миниатюры Низами 1507/8 г. библиотеки им. Салтыкова-Щедрина, (№ 340), округлая чалма относительно скромных размеров, но обильная складками, закручивалась справа налево, так что небольшой свободный конец ее ниспадал на левой стороне. Уже в 40-х гг. XVI в. закручивание ведется аналогичным образом, но тюрбан приобретает более вытянутую коническую форму, так как шарф нахлестывает на «столбик», иногда закрывая его настолько, что остается открытым лишь самое острие (ср. «Шах-Наме» 1546 Парижской Национальной Библиотеки). В 50-х гг. чалма несколько понижается, причем в форме ее явно выделяется крутой заключительный жгут, переходящий от правого уха диагонально наверх; ниспадающий слева конец нередко оторачивает золотое шитье («Маджлис-ул-Ушшак» 1551/2 г., Бодлеянская Библиотека). В 60-х гг. размер тюрбана еще более сокращается, причем, благодаря отказу от куляха со «столбиком» и переходу к высокой округлой шапке, тюрбан несколько расширяется кверху, а ниспадающий конец шарфа выходит из употребления («Хамсэ» 1562/3 г. Самаркандского Музея); и уже в 70-х гг. чалма по своим пропорциям и методу закручивания приближается к фасону первой половины XV столетия (Низами 1571/2 г. библиотеки им. Салтыкова-Щедрина, № 341). Наряду с этим намечается и то развитие экстравагантных пышных форм, которые характеризуют тюрбаны эпохи Шах-Аббаса (конец XVI — первая половина XVII вв.).
Ткань тюрбана обычно белая, но изредка встречается и пестрая, в цветную полоску. Большую роль играют пышные султаны из перьев. Если на миниатюрах начала XVI в. они украшают, по преимуществу, чалму государя или принца, то вскоре их начинают употреблять вообще аристократы. Плюмаж — в одно, два, три пышных (видимо страусовых) пера укрепляется обычно справа, вверху (Низами, 1507/8, библиотека им. Салтыкова-Щедрина, № 340); иногда украшение усложняется вторым султаном из пучка черных перьев. Развитие этой моды падает на эпоху Щах-Тахмаспа (1524 — 1576; ср. серию миниатюр Султан-Мухямада75; к концу столетия она выходит из употребления.
.

@темы: монгольский костюм, вернуться, Пугаченкова

---

Красной Армии не до романов

mirknig.com/2011/05/17/vozdushnaya-voyna-1936-g...
mirknig.com/2012/06/16/vozdushnaya-voyna-1937-g...

militera.lib.ru/prose/foreign/helders/index.htm...

Иллюстрации
militera.lib.ru/prose/foreign/helders/ill.html

С комментариями
alternathistory.org.ua/knauss-robert-maior-geld...

Один-единственный вопрос возникает: за щьто?

@темы: книги

---

Стефанович Древнерусская знать в работах современных западных историков-славистов

www.km.ru/referats/857F02C1714D4B5E9DC3FEBBB55C...
П.С.Стефанович
Древнерусская знать в работах современных западных историков-славистов // Мир истории 2001 №1

Основной целью настоящего доклада является анализ работ современных западноевропейских, прежде всего немецких, и американских учёных, занимающихся историей Древней Руси, в которых так или иначе затрагиваются проблемы истории русской знати в Средние века. Следует, однако, оговориться, что в целом содержание доклада выходит за рамки этого анализа, так как автор попытался рассмотреть эти работы, сделав акцент не на конкретно-исторических наблюдениях и выводах того или иного автора, а на развитии идей, концепций и методологических подходов. Такая постановка проблемы естественно влечёт за собой необходимость затронуть в той или иной степени более общие проблемы древнерусской истории, и в данном случае нельзя было обойти молчанием прежде всего так называемую проблему "русского феодализма", поскольку абсолютное большинство западных историков, в отличие от советских и большинства современных российских учёных, либо вообще не признают существования в Древней Руси феодального строя, либо находят лишь отдельные элементы феодализма. Рассмотрение этой проблемы, в свою очередь, заставило автора задуматься о применении терминологии, выработанной западноевропейской медиевистикой, для описания древнерусских социальных институтов, а также о возможностях сопоставимости и научного сравнения явлений древнерусской истории и западноевропейского средневековья в целом. Наконец, чтобы выяснить суть и происхождение теоретических посылов и методологии выбранных мной работ, представилось необходимым, с одной стороны, показать влияние на западных славистов трудов русских историков-эмигрантов, а с другой - очертить в самом общем виде основные тенденции и проблемы изучения средневековой знати в западноевропейской медиевистике последних 50 - 60 лет.

В 1985 г. один из самых известных западных историков-русистов Карстен Гёрке отметил тот факт, что "в кругу тех учёных, которые на Западе занимаются историей России", "медиевисты составляют очень небольшое и явно сокращающееся меньшинство", которое "имеет достаточно ясно локализуемый региональный центр: немецкоязычные страны" 1. За прошедшее время в этом смысле принципиально ничего не изменилось. Действительно, для периода до начала XVI в. (согласно принятой на Западе периодизации - для Средних веков) очевидно значительное преобладание - и количественно, и качественно - исследований на немецком языке. Чем ближе к новейшему времени, тем заметней становится перевес работ на английском языке (книги и статьи на других языках, кроме немецкого и английского, составляют малую толику зарубежной литературы по истории России). Среди причин такого положения можно назвать, с одной стороны, то обстоятельство, что в Великобритании и США интерес к русской истории и культуре возник относительно недавно и питался в значительной степени коллизиями политического противостояния "холодной войны". С другой стороны, сыграли свою роль традиции европейской науки, значительно глубже, чем американская, занимающейся средневековьем, также же как и устойчивая традиция исторических и культурных связей славянского и германского миров. Не случайно, первая в Западной Европе профессорская должность (экстраординариат) по восточноевропейской истории была открыта в 1892 г. именно в Берлинском университете. Большое значение для развития немецкой славистики имел тот факт, что после революции 1917 г. большинство русских историков-эмигрантов осело либо в самой Германии, либо в Праге и Белграде, находившихся, как известно, в тесных отношениях с Германией и Австрией.

Давняя традиция научных, академических исследований по восточноевропейской, в первую очередь русской, истории в целом в Германии выстояла под идеологическим и политическим давлением нацистского периода и эпохи "холодной войны" (одиозные Ostforschung и Sowjetkunde) 2. Послевоенная немецкая академическая славистика в общем отказалась от знаменитого определения Европы как сообщества романских и германских народов, которое дал ещё Леопольд фон Ранке. Славянские народы перестали рассматриваться как чужеродный элемент, не имеющий культурного наследия и служащий лишь объектом просвещения или экспансии. Хотя в то же время надо отметить, что осколки былых теорий иногда обнаруживаются: если в одном обобщающем труде по русской истории место Руси в средневековом сообществе народов признается безоговорочно (и даже с правом на свой "особый путь" в рамках этого сообщества) 3, то в другом делается акцент на "европеизации" и "вестернизации" (Europaeisierung и Verwestlichung) народов Восточной Европы 4.

Вообще говоря, вопрос о месте России в Европе, связи её исторической судьбы с судьбой европейской цивилизации и роли в мировом историческом процессе является, пожалуй, краеугольным камнем для всей, а не только немецкоязычной, западной русистики. И, конечно, поставлен он был не зарубежными историками. Впервые ясно и остро этот вопрос встал в спорах западников и славянофилов, а затем с новой, можно сказать, трагической силой заявил о себе в начале XX в., и достался западным русистам в наследство от русской дореволюционной исторической и философской мысли. Роль посредника, который принёс это богатейшее наследие в Европу, где оно вдруг оказалось ненужным и до последнего времени упоминалось в ругательно-пренебрежительном тоне под ярлыком "дворянской и буржуазной историографии", выполнили эмигрировавшие или изгнанные из России историки и философы. Их влияние и восприятие их идей на Западе было разным и неоднозначным.

С одной стороны, в эмигрантской среде сложилась теория евразийства, ставшая не только последним взлётом русской историософской мысли, но и её очередным "соблазном", как выразился Г.В.Флоровский. Эта теория, поставившая во главу угла своеобразие исторического развития России между Востоком и Западом, с её идеями решающего влияния татаро-монгольского ига, "идеократического государства" и т. д. оказала, безусловно, большое влияние на складывание стереотипов и фетишей западной, главным образом, англоязычной, русистики. С тех пор, например, одним из излюбленных сюжетов американских историков стал поиск разнообразных влияний (политических, культурных и т. д.) татаро-монголов на становление Русского государства 5. В сочетании с постоянным стремлением англо-американских историков смотреть на историю России сквозь призму "истоков русской революции" евразийские идеи привели к появлению такого рода построений, как, например, теория Ричарда Пайпса, нашедшего корни советского тоталитаризма в вотчинной (патримониальной) власти киевских князей над своим двором, а затем своим княжеством 6.

С другой стороны, русские историки, которые оказались в изгнании и многие из которых преподавали русскую и восточноевропейскую историю в европейских и американских университетах, сохранили высокий уровень русской дореволюционной исторической школы и тем самым высоко подняли планку, на которую ориентируется западная славистика. Никто из них, кстати говоря, не принял евразийскую теорию, а некоторые даже подвергли её жесткой критике. Но и для них проблема "особенностей российского исторического процесса" и его отношении к европейскому стала одной из центральных, тем более, что мощный импульс для размышлений в этом направлении дала концепция "русского феодализма", сформулированная сначала Н.П.Павловым-Сильванским, а затем ставшая частью теории социально-экономических формаций, официально принятой в СССР. Историки-эмигранты, у которых была возможность развивать дореволюционные концепции вне зависимости от "социального заказа" большевистского режима и свободно обсуждать новые мысли и веяния, шедшие, в том числе, и из Советской России (пока ещё там марксизм сохранял живой творческий потенциал и не превратился в мёртвую догму), приняли "вызов" и вступили в полемику с концепцией, разработанной Б.Д.Грековым и другими - полемику, которую до сих пор продолжают большинство западных учёных, занимающихся историей России. Поскольку советские, да и пост-советские историки очень редко обращались к трудам историков-эмигрантов (даже в недавно вышедшем историографическом труде они просто не упоминаются 7), я позволю себе в настоящем докладе кратко остановиться на двух работах, где затрагиваются вопросы и "феодализма", и роли знати в Древней Руси.

Классическим (на Западе) изложением древнерусской истории стала книга Г.В.Вернадского "Киевская Русь" 8. Начинается она с утверждения о принадлежности России "исторически и культурно" к Европе, хотя Русь была её своеобразной частью: в целом, "на протяжении долгого времени в русской и европейской истории наблюдались не только различные, но и сходные процессы, и во внимание следует принимать как те, так и другие". Признавая сходные моменты общественно-политического строя Киевской Руси с западно-европейскими средневековыми государствами (в организации княжеского управления, обычном праве и др.), он находит и принципиальные различия: "в отличие от Запада не феодальное поместье, а город был главным фактором экономической и социальной эволюции страны"; "и князь на Руси, и король на Западе должен был делить власть с могущественной аристократией, но в Киевской Руси существовал еще и третий важный политический компонент, которого не было на Западе: город" 9. Что касается знати, то в главе "Социальная организация" Вернадский отмечает наличие социального расслоения задолго до образования государства на Руси и допускает существование в Киевской Руси аристократии, кроме служилой, "по праву", хотя постепенно обе её категории сливаются в боярство - класс отделенный от остального населения не юридически, но социально и экономически (на основе земельных владений и городской торговли) 10.

Проблему "феодализма" Вернадский обсуждает в заключении к книге 11 и более подробно и применительно к удельному периоду - в отдельной статье 12. Он признает достижения советских историков в выявлении роста крупного землевладения в Киевской Руси, однако считает, что феодализма там не было - ни в марксистском понимании термина (чисто экономическом: феодализм - это строй, основанный на сеньории, в рамках которой посредством внеэкономической эксплуатации изымается рента от непосредственного производителя в пользу представителей господствующего класса 13), ни в классическом (согласно трём признакам, которые им выделяются по книге Отто Хинтце 14) - по следующим причинам:

кроме крупного землевладения (речь идет о боярских "сёлах"), в Киевской Руси существовало много и "общинного";

само по себе существование боярских "сёл" ни о чем не говорит - крупное землевладение было в самых разных обществах в разные эпохи;

земельная собственность не была ограничена феодальными нормами права (т. е. представляла собой аллод);

в "селах" трудились полузависимые или рабы, т. е. не было "всеобщего крепостного права";

сами владельцы - бояре - в правовом и экономическом смысле не слишком отличались от остальных свободных;

большое значение в Киевской Руси имела "денежная экономика".

По мнению Вернадского, "крупное земельное хозяйство в Киевской Руси имело, возможно, большее сходство с римской латифундией, нежели с феодальной сеньорией" (курсив мой - П.С.), и вообще в экономическом плане и культурно-правовом Киевская Русь была ближе Византии, чем Западной Европе. В то же время он признаёт, что элементы феодализма на Руси "присутствовали и постепенно нарастали с начала двенадцатого столетия", и особенно они проявились в русских землях, вошедших в состав Великого Княжества Литовского (имеется ввиду держание земли на условно-вассальном праве).

В книге П.Б.Струве в разделе о Киевской Руси не нашлось места обсуждению роли древнерусской знати, он только отмечает, что при второстепенном значении юридических разграничений категорий населения "основным социальным делением" в ту эпоху было деление на "господу" и "смердь" 15. Для нас больший интерес представляет его спор с теорией "русского феодализма". В отношении марксистского варианта этой теории он сосредотачивает свою критику на положении, которое предполагает "феодализацию" изначально "свободной сельской общины" с общинным землепользованием (в соответствии с идеями, развитыми Ф.Энгельсом в "Происхождении семьи, частной собственности и государства"). По его мнению, в гипотетическом "построении какого-то идеализованного исходного состояния русского общества, разрушаемого злыми силами позднейшего социального и экономического развития", сходятся "славянофильская фантастика с фантастикой марксистской". Между тем, как он, в общем, справедливо указывает, ни теория А.Гакстгаузена о "русской общине", ни марковая теория Г.Л.Маурера 16, ни выводы Л.Г.Моргана об общественной жизни североамериканских индейцев не подтверждаются ни историческими источниками (в первых двух случаях), ни позднейшими наблюдениями этнологов и социологов над "примитивными обществами" (в третьем) 17. В специальном очерке "Существовал ли в Древней Руси феодальный правопорядок?", впервые опубликованном в 1929 г. 18, Струве последовательно критикует все положения теории Павлова-Сильванского. Основные его возражения сводятся к следующему: в то время как при западноевропейском "феодальном правопорядке" владение землей было неразрывно связано с обязанностью службы (в этом сущность фьефа), в Древней Руси вольная служба с правом отъезда и боярское аллодиальное (вотчинное) владение исключают всякий разговор о вассально-ленных отношениях. В то же время Струве на основе собственного анализа документальных материалов "удельного периода" (Северо-Восточной Руси XIII - XV вв.) находит два феодальных элемента в этот период. Во-первых, отношения служебных князей с Великим князем могут быть охарактеризованы как вассально-ленные. Во-вторых, западноевропейских вассалов напоминают "слуги под дворским", которые сливаются с детьми боярскими и образуют класс дворянства, служащего без права отъезда за земельное владение (поместье), - таким образом, по мнению Струве, происходит "министериализация" вольных слуг князя по образцу не-вольных, и именно этот класс получает иммунитетные права княжескими жалованными грамотами XIV - XV вв. Однако, отмечает историк, эти "элементы русского феодализма" "созревают в России одновременно с укреплением объединяющей железом и кровью страну государственной власти. Зародыши феодализма в Московской Руси слагаются в существенные "аналоги" западноевропейским отношениям как раз тогда, когда рядом с ними и против них вырастает убийственная для них государственная сила царского самодержавия, тоже во многом аналогичная западноевропейскому абсолютизму" 19.

Разумеется, я не буду обсуждать приведённые суждения и оценки Вернадского и Струве, но отмечу только, ввиду предстоящего рассмотрения принятых в настоящее время на Западе мнений относительно феодальных порядков, что в целом сравнение западноевропейского и русского "феодализма", проведённое двумя авторитетными историками, корректно. Исключение составляют два момента. Когда Вернадский пишет, что "всеобщего крепостного права" не было в Древней Руси, он прав, но он не прав в том, что это якобы составляло отличие от Западной Европы. Вернадский исходит из принятого в XIX в. мнения, что статус раннесредневековых servi был более или менее близок статусу русских крепостных крестьян XVII - XIX вв. В современной науке оно решительно отвергается на том основании, что реально этим латинским словом обозначались люди, правовой статус которых был бесконечно разнообразен - от рабов до фактически свободных, и объединяло их только то, что они находились в непосредственной личной зависимости (в разной степени и форме) от сеньора 20. Не совсем корректным представляется также сравнение Струве русских "слуг под дворским" с немецкими министериалами - если первые выполняли в XIV - XV вв. в первую очередь хозяйственно-административные функции, то вторые были профессиональными воинами (хотя и лично несвободными) и вели рыцарский образ жизни.

Нетрудно заметить, что в суждениях Вернадского сказывается влияние концепции В.О.Ключевского ("торговых городов" и т. п.), а рассуждения Струве находятся в русле идей "государственной школы". Эти два направления русской исторической мысли и являются той базой, на которой работают западные исследователи истории Древней Руси. В англо-американской историографии явно преобладает тенденция рассматривать именно город как конститутивный элемент древнерусского общественного устройства (вместе с княжеской властью). Не случайно, и американская исследовательница 21, и английские авторы 22 видят в боярстве только часть городского населения, а дружина предстает в их трудах лишь как один из вспомогательных инструментов князя в решении политических и административных задач. Показательно, что даже в более обстоятельной и взвешенной книге англичан из почти четырехсот страниц текста знати специально уделено всего 4 - 5 страниц (а городской жизни отдельная глава).

Подход этих современных историков выглядит малообоснованным на фоне таких исследований, фундированных и удачно обобщающих данные источников за долгий период, как, например, книга Джерома Блюма, изданная почти сорок лет назад. Рассматривая аграрную историю России как часть европейской, он делает вывод, что эпоха Киевской Руси была временем "экономической экспансии, которая имела много сходного с европейскими явлениями в те же самые века" и шла, прежде всего, за счёт сельскохозяйственного освоения земли и колонизации 23. Блюм принимает также тезисы Грекова о раннем зарождении крупного княжеского (сначала), церковного и боярского землевладения, сложении знати в результате слияния родовой аристократии и дружинников и др. 24 Центральной же темой русской аграрной и социальной истории, которую Блюм прослеживает на протяжении всей книги, является разрушение традиционной общины и установление крепостного права. Поучительны, с моей точки зрения, и краткие его замечания к проблеме "русского феодализма". Признавая, что ряд институтов и явлений в княжествах Северо-восточной Руси XIII - XV вв. могут быть названы феодальными, он считает, однако, что такого рода определения являются "делом выбора и приверженности к той или иной модели". Ссылаясь на мнение знаменитого английского историка Фредерика Майтланда ("феодализм - неудачное слово", потому что невозможно, чтобы "одна единственная идея охватывала большую часть всемирной истории"), Блюм пишет: "В сравнительном изучении истории кажется более результативным исследовать причины сходств и различий между институтами разных обществ, чем пытаться определять соответствия и несоответствия между институтами одного общества и неким идеальным типом" 25.

Одной из удачных работ по истории Киевской Руси на английском языке следует признать небольшую статью Пола Бушковича 26. Сопоставляя свидетельства письменных источников с данными археологии по трём русским землям (Киевской, Смоленской и Новгородской), он приходит к выводу о преимущественно городском образе жизни боярства в XI - XII вв. Более или менее крупные сельские резиденции знати появляются в XII в. и находятся недалеко от города. Лишь в XIV в., по его мнению, началось массовое "движение бояр из города в их сельские поместья", что совпало с великой монастырской колонизацией и изменениями в агрикультуре. Городская жизнь давала возможность "Киевской аристократии" находится в непосредственной близости к князю и "на базе очень скудных экономических ресурсов поддерживать и защищать большое государство и заложить основы восточно-славянской цивилизации так, как это вряд ли могло бы сделать изолированное сельское боярство".

При обращении к исследованиям истории Древней Руси на немецком языке становится сразу заметным воздействие национальных историографических традиций: если для английской характерны ясность мысли и простота изложения, то для немецкой - сухая академичность и тщательная выверенность каждой детали. Что касается древнерусской знати, то следует отметить неизменное признание немецкими историками её особого общественного значения и ведущей политической роли (и в этом тоже, конечно, сказывается влияние соответствующей школы - ср. ниже). В работах обзорного характера, особенно в последнее время, обращается специальное внимание на древнерусскую дружину (часто в сопоставлении с германской) и подчёркивается тесная связь и взаимозависимость, характеризуемая скорее сотрудничеством, нежели конфликтностью, княжеской власти и знати в древней и удельной Руси 27. Более подробно я хотел бы остановиться на двух монографиях относительно недавнего времени, которые по своей научной значимости ярко выделяются среди зарубежной литературы по истории средневековой Руси (и вполне заслуживают, с моей точки зрения, перевода на русский язык): "Русский княжеский двор до XVI в. Сравнительное исследование политической лексикологии и институциональной истории Древней Руси" (1985 г.) Уве Хальбаха и "Господа и слуги. Социальный и политический менталитет русской знати. IX - XVII вв." (1994 г.) Хартмута Рюсса.

Однако, прежде чем обратиться к этим работам, стоит упомянуть книгу датского историка Кнуда Рабека Шмидта. Автор поставил перед собой цель определить смысл и содержание 175 "социальных" терминов, упоминаемых в Повести Временных Лет, Новгородской Первой Летописи, Русской Правде и других юридических документах Древней Руси и "Слове о полку Игореве", исходя исключительно из контекста их употребления в том или ином памятнике. Сам анализ вместе с прилагаемым списком и таблицами всех упоминаний интересен и полезен как "отправная точка" дальнейших терминологических изысканий, однако ряд толкований, предложенных Рабеком Шмидтом, выглядит спорным. Например, фраза ПВЛ, что бояре по смерти Владимира Святославича плакали по нём "акы заступника их земли", служит доказательством существования земельных владений бояр, которые они получили от князя в лен или собственность (историк вообще является сторонником раннего зарождения землевладения на Руси и ранних процессов "феодализации") 28. Рабек Шмидт является автором весьма сомнительной теории о том, что о боярах как особом классе или слое населения нельзя говорить до сер. XII в.; этот термин в его ранних упоминаниях (в том числе, в договорах Руси с Византией X в.) он считает "импортированным, учёным обозначением" 29. Отметим и очень характерную для терминологических - зарубежных и отечественных - исследований методологическую ошибку: по мнению Рабека Шмидта, боярская дума для времени до нач. XIII в. - "анахронизм", так как не встречается соответствующий термин 30. То обстоятельство, что институт мог существовать именуясь как-то иначе, датский историк не учитывает.

Исследовательской задачей Уве Хальбаха было описание функционирования дворовых (дворцовых) должностей (не включая территориальные с местным аппаратом) в контексте "общей атмосферы" княжеского двора, а также его "места в политической культуре и социально-экономических и государственных структурах" Киевской Руси, земель Северо-Восточной Руси (до нач. XVI в.) и Галицко-Волынского княжества (до нач. XIV в.) 31. Важным аспектом работы является сравнительно-исторический: в первой главе книги рассматриваются (разумеется, на основе вторичной литературы) королевские дворы Западной Европы, княжеские дворы Польши, Чехии, Венгрии, Хорватии, Сербии и Болгарии и императорский двор Византии, причём упор сделан именно на организации управления через структуры должностей и ответственных лиц.

Оценивая выбранный автором подход, отметим, что, с одной стороны, анализ древнерусского княжеского двора в широком европейском контексте, а также при учёте теоретически-правовой разработки дворцового устройства и государственного управления, начатой западными юристами еще в Средние века, позволил автору чётко и ясно систематизировать все аспекты деятельности княжеского (королевского) двора как административно-властного центра, выявить и попытаться объяснить отсутствие одних из них в Древней Руси и истоки других. С другой стороны, сужение круга исследования (анализируются только должности, да и то не все, а только дворцовые), с моей точки зрения, неоправданно, потому что автор искусственно расчленяет цельное явление. Двор средневекового правителя состоял не из должностей, а из людей, и общественная жизнь вокруг правителя, при его дворе слагалась не столько из их должностных обязанностей, сколько вообще их судьбами, поведением, стремлениями и идеями. Хальбах постоянно ссылается на недостаток источников, особенно в сфере "репрезентации власти", церемониала и т. п., в частности отсутствия чинов приёма иностранцев при дворе (имея в виду, конечно, исследования культуры франкского и византийского дворов на основе подобного рода документов). Действительно, мы мало знаем о дипломатическом и придворном этикете в Древней Руси, но ведь о порядке и формах (само)легитимации власти и правилах поведения людей причастных к власти можно судить и по другим источникам.

Наконец, отметим, что невозможно решить проблемы, связанные с функционированием власти, без учёта её организующей силы, т. е. центральной фигуры самого правителя. Между тем, это вопрос для Хальбаха явно второстепенный (не из-за этого ли он и проглядел формы "репрезентации власти" на Руси?), и он затрагивает его мельком, отмечая, что в Киевской Руси теоретически обязанностью князя было давать суд и защищать веру, а на практике его деятельность сводилась исключительно к войне, относительно же удельного периода (приблизительно с сер. XII в.) выделяет оседлость князя и хозяйственное освоение князьями своих "вотчин" 32.

Именно вследствие изначально не совсем верно, с нашей точки зрения, выбранного угла зрения автору не удается показать именно то, что от него ожидается в первую очередь (и что отчасти им обещано) - функционирование двора как средоточия власти и её самосознания, как социально-культурной системы и идеологического центра. В книге содержится масса ценных наблюдений и тонкий анализ сущности и эволюции ряда придворных должностей и институтов, особенно, категорий младшей дружины Киевского периода, функций воеводы (которому Хальбах придаёт большое значение, называя его alter ego князя) и кормильца (упоминающегося позднее "дядькой"), истории дворян и слуг под дворским, системы "путей"; в связи с участием клириков в княжеском управлении интересно обсуждается проблема "древнерусской канцелярской системы" и мн. др. И, тем не менее, несмотря на многообещающее заглавие, в целом это традиционное терминологическое и социально-юридическое исследование (за исключением, пожалуй, описания устройства и быта дворца Киевского князя).

Более того, мне кажется, формально-юридический подход Хальбаха к освещению темы не позволил ему должным образом оценить то сопоставление древнерусского двора с дворами европейских правителей, которое он сам же проводит. Сравнивая устройство аппарата управления и систему должностей на Руси и в остальной Европе, он приходит к выводу, что древнерусский княжеский двор развивался автономно, практически не испытывая внешних влияний (в том числе византийских), сформировался как таковой только в удельный период (с "оседанием" дружины) главным образом с хозяйственным назначением, был крайне прост и незатейлив в своих формах и самосознании и, тем самым, резко отличался не только от византийского двора, но и от западноевропейских, особенно имперских (каролингской, затем германской империй) 33. Признавая простоту устройства княжеского двора в Древней Руси (что вполне естественно для эпохи татаро-монгольского ига), я не думаю, однако, что следует преувеличивать его отличия от западноевропейского. Если посмотреть не формально, с точки зрения внешних форм и терминологии, а с точки зрения принципов функционирования, то окажется, что очень многое их сближает.

Кроме того, важно сопоставлять явления стадиально и структурно близкие. Не думаю, что Хальбах прав, сравнивая трактат архиепископа Реймского Хинкмара "De ordine palatii" (IX в.) и "Поучение Владимира Мономаха" с точки зрения устройства двора: в одном случае учёный латинский монах специально излагал идеал такого устройства, ориентируясь на Римскую империю, а в другом русский князь писал о своей жизни и давал, в общем, житейские советы. Если вести речь о Западной Европе, то сравнивать надо не с тем общим образом королевского двора, что сложился к XII - XIII вв. (причём именно в германской империи), как это делает Хальбах, а с ранним средневековьем, и обратить внимание на те регионы, где меньше сказывалось наследство античности - англосаксонские и скандинавские королевства (тоже упущенные в его компаративном обзоре). В действительности, оказывается, что западноевропейские раннесредневековые королевские дворы ничуть не организованней и представительней древнерусского 34: похожая система принятия решений (на разного рода собраниях знати), такие же принципы административных, политических и прочих поручений (высшая знать имеет право на высшие посты - honores, а более низкие посты занимают vassi и несвободные княжеские слуги), такие же наказания за неисполнение обязанностей и предательство (удаление с поста, ссылка и лишение собственности) и т. д. 35

Более удачным получилось сравнение у Хальбаха древнерусских порядков с центрально-европейскими - здесь, естественно, больше близкого. Это сравнение привело его, в частности, к фиксации и описанию т. н. "служебной организации" в княжествах Северо-Восточной Руси в XIV - XV вв. Хальбах считает, что этот институт отсутствовал в Киевской Руси, когда государство не было "патримониальным" (в отличие от Пястовской Польши, Чехии при Пржемысловичах и Венгрии при Арпадах), и развился только в условиях "вотчинных княжений" (как доказывает Хальбах, административное управление "служебной организацией" осуществлялось через систему "путей") 36. Насколько эти рассуждения верны, должны показать специальные исследования вопроса 37.

В целом, несмотря на некоторые разочаровывающие моменты, книга Хальбаха представляет собой очень серьёзную работу, ставящую ряд важных проблем, в том числе в связи с применением сравнительно-исторического метода. Также очень солидно выглядит обширный труд Хартмута Рюсса. Знати в Киевской Руси в нём уделено не так много внимания, так как центр тяжести перенёсен в более позднее время - Московский период. Тем не менее, суждения его о роли дружины, складывании класса знати в XI - XIII вв., формировании боярского землевладения и других вопросах ранней истории заслуживают самого пристального внимания. Основными чертами древнерусской знати он считает мобильность, "ориентированность на город" (прежде всего, в экономическом смысле) и тесную связь с князем и княжеским двором. Боярство сформировалось не как наследственное звание, не по происхождению, а "через службу князю, т. е. через свою функциональную общественную роль", и с самого начала было "кастой воинов". Отличительными чертами именно русской знати, проявившимися уже в Киевский период, была социальная "проницаемость" и ярко выраженные военные обязанности, которые приобрели характер не "культурного времяпровождения", как на рыцарском Западе, а черты постоянной "перегрузки" 38.

Другой важный фактор, который также проявился уже с самого начала русской истории и сохранял силу весь допетровский период - это своеобразный "дружинный этос", сотрудничество, основанное на "консерватизме", во взаимоотношениях правителя и знати. Этот момент принципиален для всей концепции Рюсса, которую он противопоставляет двум основным мнениям о роли знати в допетровской Руси. Первое берет начало в теории государственной школы и не признает за знатью самостоятельного значения, так как движущей силой русской истории является государственная власть; знать была слабой и не обладала сословным самосознанием (эта концепция принята многими западными учеными). Второе представляет советская историография: знать, а точнее "класс феодалов", был изначально феодальной реакционной силой и в политическом плане в Средние века противостоял государственной централизации. Рюсс придерживается сложившегося в современных авторитетных исследованиях о роли знати в средневековой Западной Европе мнения, что "сотрудничество и напряжённость (Kooperation und Spannung) были генеральным конститутивным признаком взаимоотношений князя и знати в ранней европейской истории" 39. В до-петровской России, хотя "отличительной чертой" знати и была "служба и связанная с ней социальная и политическая ориентация на центр, а не корпоративная и антицентралистская отстраненность на сословно-региональной основе", но в то же время "знать и монарх были политически, материально, ментально и идейно теснейшим образом друг с другом скованы и друг от друга зависимы. Общая тенденция была такова, что они находились в общем контексте власти (Herrschaftskontext). Определяющим для их отношений было традиционные общинные представления о политической кооперации и сотрудничестве" (курсив мой - П.С.) 40.

Хартмут Рюсс не отвергает сравнительно-исторического метода, но дистанцируется от "односторонности, абсолютизирующей западную перспективу и поэтому часто оценивающую русские явления как 'некачественные'". Исходя из того, что есть общие принципы, "конститутивные" моменты в общественном развитии всех европейских стран, включая Россию (в том числе, он особое значение в рамках своей темы придает организующей роли княжеского/королевского двора), в то же время он настаивает на том, что "русская история представляет собой не некое перманентное отсутствие или неразвитость" явлений, состоявшихся где-то ещё, но "приняла такой ход, какой в общем и целом соответствовал и был соразмерен условиям", заданным природой, обстоятельствами и т. д. 41 Отрицание наличия "феодализма" в России 42 и признание своеобразных черт древнерусской знати не ведет обязательно и неизбежно к признанию её "особого пути" отличного от пути других европейских стран.

Плодотворность главной идеи, предложенной для характеристики отношений знати и правителя в допетровской Руси, Рюсс демонстрирует, в частности, разбирая вопрос о праве "вольного отъезда" в Киевской и удельной Руси. Его вывод следующий: "Существование абсолютного, полностью независимого от согласия князя и договора с ним права знати на свободный отъезд является с давних пор повторяемым научным мифом. Этот миф покоится на допущении когда-то существовавшего идеального состояния совершенно свободного и в любой момент реализуемого выбора знатью того или иного князя" 43. Не о вольности бояр следует говорить, по мнению Рюсса, а о свойственном дружинной организации во всех её известных европейских вариантах (прежде всего германском) "отношении верности (Treuverhaeltniss) к вождю дружины или князю, которое утверждалось клятвой верности при поступлении представителя знати к нему на службу или при его смене" 44. Известную формулу межкняжеских договоров ("а бояром и слугам между нас вольным воля") Рюсс расценивает, в виду постоянных династических переделов, как подтверждение неприкасаемости земельных владений бояр и вольных слуг и как "взаимную гарантию нерушимости служебных отношений" 45.

Работа Рюсса нова не только своим подходом к рассмотрению отношений знати и князя. Он исследует такие аспекты исторической жизни древнерусской знати, которые редко упоминались и практически не изучались: религиозность знати, роль женщины в боярском доме, "барский" образ жизни в городе и в деревне и др. В целом, книга представляет собой значительное достижение зарубежной русистики и остается только пожалеть, что она не доступна русскому читателю.

В последней части доклада я хотел бы кратко очертить ещё один "историографический компонент", который следует учитывать как при изучении древнерусской знати вообще, так и при оценке западных исследований по древнерусской истории, - современную западную медиевистику, некоторые тенденции и принятые сегодня положения которой я затрону в связи с поставленной темой. Хотя западная русистика отталкивается, в основном, от русской и советской историографии (отдавая предпочтение идеям дореволюционных и эмигрантских историков), тем не менее, естественным образом, влияние на неё западной исторической школы (и отдельных национальных историографий) так или иначе весьма ощутимо. Это касается, в частности, той же проблемы "русского феодализма". Действительно, большинство западных исследователей истории Древней Руси не признают грековской концепции и её модификаций и возражают ей по тому или иному поводу (обычными объектами критики являются тезисы о раннем зарождении "сеньории" и вассально-ленных отношений на Руси и их определяющем значении, а также о характеристике поместно-вотчинной системы и крепостного права как "феодального землевладения", основанного на "иммунитетах" ). Не надо думать, однако, что неприятие данной концепции диктуется какой-либо идеологической предубеждённостью - просто дело в том, что теория феодализма в том виде, в каком она была принята в советской историографии и до сих пор в тех или иных модификациях или осколках сохраняется в отечественной историографии, давно исчерпала свои познавательные способности и поэтому так же давно не актуальна в современной западной медиевистике.

Если в марксистском смысле говорят о феодальной формации как части всеобщего развития мировой истории от первобытнообщинного строя к коммунистическому, то на Западе ведут речь о феодальных институтах или формах (юридических, общественных, политических и т. д.) вне зависимости от общей оценки исторического развития того или иного государства, народа, цивилизации и т. д. Они могут присутствовать, а могут и нет (постоянные дебаты ведутся, например, о наличии феодальных элементов в средневековой Японии, иногда феодализм находят в древних цивилизациях), играть большую или меньшую роль (о чём спорят относительно Англии после норманнского завоевания), но в конце концов это лишь один из многочисленных факторов, определяющих общий облик данного социума.

В немецкой историографии традиционно говорят, собственно, не о "феодализме", а о "ленной системе" (Lehenswesen) в узком смысле в рамках юридическо-институционной истории (Verfassungsgeschichte), хотя и признают её фундаментальный характер для средневековья 48. Хотя предпринимались попытки (под влиянием или в пику марксизму) представить феодализм как "всеобщий социальный тип" (т. е. характерный не только для Западной Европы, но и для большинства других обществ на определённой стадии развития), но они остались совершенно маргинальными относительно генеральной линии исследований западно-европейского средневековья в целом и вассально-ленных отношений в частности 49. В англо-американской историографии в специальном смысле под "феодализмом" имеют в виду его французскую "модель", принесённую на английскую почву Вильгельмом Завоевателем, а в общем - понимают обычно политическое устройство (method of government), характерное только для Западной Европы и, с оговорками, для Японии 50.

Во французской историографии более сильна тенденция представлять феодализм определяющей чертой средневекового общества, отчасти благодаря тому, что именно во Франции, а точнее в области между Луарой и Рейном, сложился тот тип социальных отношений, который называют "классической моделью западноевропейского феодализма", отчасти благодаря неослабевающему влиянию эпохального (и до сих пор не переведённого на русский язык!) труда Марка Блока "Феодальное общество" (1 - 2 тт., Париж, 1939 - 1940). В понимании Блока феодализм сложился в результате синтеза варварского общества и позднеантичных средиземноморских традиций и охватывал время приблизительно с IX до конца XIII в. и территориально европейские страны-наследницы империи Карла Великого и Англию (не захватывая, таким образом, Скандинавию, Ирландию и Восточную Европу). Основными чертами "феодального общества" были ленная система, вассалитет и вообще многообразная система покровительственных связей и отношений зависимости и подчинения (имевшие следствием расщепление государственной власти) и наличие классов профессиональных воинов и зависимых крестьян.

Марк Блок резко возражал против отождествления или установления прямых связей между сеньориальными и феодальными отношениями: "Хотя и будучи существенным элементом феодального общества, сеньория сама по себе была институтом более древним и обречённым жить значительно дольше. В интересах чёткой терминологии важно, чтобы эти две идеи ясно различались" 51. В принципе, он допускал возможность того, что и не-европейские общества (он говорил о Японии) при наличии указанных признаков могут быть названы "феодальными". Другой авторитетный французский историк Жорж Дюби говорит о феодализме как общественном устройстве (уже только Франции) лишь с начала XI в. (и до XIII в., в соответствии с общепринятой периодизацией) - именно в то время произошла, как он выражается, "феодальная революция", которая подразумевала перемены в социальной структуре (прежде всего, развитие вассалитета), распространение замков и ослабление королевской власти, а также укрепление "сеньориального способа производства" (сеньориального, потому что слово "феод" в собственном смысле слова к экономике и способу хозяйствования никакого отношения не имеет) 52.

В целом, в западной исторической науке в послевоенное время всё более и более скептически относятся к возможности применять термины "феодализм", "феодальный" и т. д. не только к другим, кроме западноевропейского средневекового, обществам, но и к нему самому - главным образом из-за того, что они слишком насыщены идеологическими и прочими смыслами и коннотациями, далеко уводящими от сути дела, и в результате ничего не объясняют в том, что ими обозначается 53. В новейшем, одном из самых авторитетных изданий по средневековой истории о характеристике "средневекового общества" как "феодального" говорится как о "вводящей в заблуждение" (хотя, естественно, признаются и подробно описываются "феодальные институты" этого общества) 54. Известный отечественный медиевист А.Я. Гуревич, книгу которого "Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе" (1970 г.) некоторые сторонники теории "государственного феодализма" пытаются привлечь для подтверждения своих идей 55, пишет в предисловии к переизданию этой работы: "...В феодализме я склонен усматривать преимущественно, если не исключительно, западноевропейский феномен. На мой взгляд он сложился в результате уникальной констелляции тенденций развития...", а также отмечает "расплывчатость и нечёткость понятия "феодализм", которым столь широко и, позволю себе сказать, даже беззаботно, пользуются медиевисты... [Оно] в высшей степени условно, и применение его к общественному строю Запада на протяжении целого тысячелетия не могло не грешить предельной стилизацией и неоправданной генерализацией... В данном случае, как и во многих других, налицо реификация понятия, принятие научной абстракции за реально существовавший феномен" 56 (это сказано о Западной Европе - что уж говорить о России!).

Дело, однако, не только в терминах. Разумеется, их употребление должно быть ответственным и профессиональным, точным и адекватным реальным фактам и общепринятым нормам. Но важно также подчеркнуть, что в данном случае за ним стоит также принципиальный вопрос об отношении исторического развития России к европейскому. Насколько “путь” России был “особым”? Нужно ли вообще задавать этот вопрос и возможно ли познание русской истории, так сказать, “изнутри”, вне контекста истории близких и дальних соседей? Возможно ли применение компаративного метода вне глобализующих концепций типа “формационного” или “цивилизационного” “подходов”, и если да, то что, как и с чем можно и нужно сравнивать? Не предлагая, естественно, никаких скоропалительных ответов на эти вопросы, я тем не менее отмечу, что они отнюдь не праздные и их всегда следует иметь в виду при изучении даже самых мелких и незначительных (казалось бы) и далёких от компаративистики вещей. В этой связи любопытно было бы взглянуть на то, как развиваются исследования средневековой знати в западной медиевистике, особенно с точки зрения возможного сравнения с древнерусской знатью.

Приблизительно в конце 30-х годов XX в. во французской и, прежде всего, в немецкой медиевистике произошло то, что позже было названо “открытием знати”. Ранее (в частности, из неупоминания в ранних варварских правдах особой виры для знати и правового различения только свободных и несвободных) преобладало мнение об отсутствии особого класса знати в раннесредневековом обществе, и историки-легалисты, прежде всего немецкие, верили в существование гомогенного германского (франкского) класса Gemeinfreie (свободных воинов-общинников), который был единственным партнёром королевской власти в строительстве государства (Volksstaat) - только позднее высший слой “узурпировал” полученные как милость от короля политические и прочие права. Марк Блок, имея дело, правда, с более поздним периодом, из обзора всех “социальных классов” львиную долю внимания уделяет знати. По его мнению, в IX - XI вв. европейские nobiles существовали лишь как “de facto класс” (т. е. людей выделяли только богатство и военные занятия), лишь во “второй феодальный период” (с середины XI в.) развивается самосознание знати, рыцарская и куртуазная культура, и в XII в. начинается складывание особого юридического статуса знатного рыцаря. Важно, что Блок не признавал преемственности в среде nobiles - по его мнению, принадлежность к этому слою не передавалась по наследству и он был текуч и нестабилен 57.

Практически одновременно с выходом труда Марка Блока известный немецкий историк Теодор Майер, ещё в рамках Verfassungsgeschichte, отдал первенствующую роль в становлении государства знати 58. Этот тезис был развит уже в контексте социальной истории Гердом Телленбахом и его учениками 59. Телленбах показал принципиальное значение в становлении каролингского государства того слоя, который им был назван Reichsaristorkratie (имперская аристократия) - около сорока семей высшей знати, которая сложилась при императорском дворе из знати Австразии и местных элит. Этот слой пользовался исключительным правом на власть благодаря Koenigsnaehe - близости к королю; королевский патронаж был тем мотором, который мобилизовал местные элиты и контролировал движение и баланс внутри Reichsaristokratie 60.

Следующим принципиальным этапом стали работы Карла Шмида, который открыл для науки значение т. н. libri memoriales и других монастырских книг (necrologien и пр.), куда заносились имена жертвователей для поминовения 61. Ему удалось выяснить, что имена заносились определёнными группами, и в результате сопоставления имён, сгруппированных в книгах, со свидетельствами других источников он показал, во-первых, значение семейно-родовой структуры франкской (каролингской) знати и, во-вторых, преемственность салической и франкской знати. Знать империи Карла Великого и государств-наследников предстала слоем благородных (maiores natu), образующим сеть родственных ячеек, которая держится на Koenigsnaehe. С тех пор “просопографические” (т. е. генеалогические) штудии стали важнейшей отраслью немецкой историографии, а затем и французской, бельгийской, позднее и английской.

Конечно, многое в выводах Шмида подверглось уточнению и критике, что-то было отвергнуто и пересмотрено. Исследователи столкнулись с теми же проблемами, что и русские историки, пытавшиеся проследить генеалогическую преемственность по летописных упоминаниям (даже и отталкиваясь от синодиков): невозможность идентификации имен, упоминаемых в разных источниках, разграничения, кто принадлежит к знати, а кто нет и т. п. Так, например, ученик Шмида Герд Альтхофф доказал, что в поминовенные книги вносились имена не только родственных групп, но и разного рода “дружеских союзов” (pacta, amiticiae etc.), часто заключавшихся с политическими целями с участием членов королевской семьи 62. В результате, хотя и стало ясно, что структура семьи и родства в знатной среде в раннее средневековье сильно отличалась от той, что известна по высокому и позднему средневековью (более широкая, чем малая, семья, но и слишком рыхлая для того, чтобы называться кланом; родовая самоидентификация, а не по месту жительства, т. е. замку; сочетание агнатических и когнатических линий и др.), тем не менее, нерешённых вопросов в этой области очень много. Этому переломному моменту в истории знати (ок. 1000 г.) и складыванию её нового облика - рыцарского - много внимания уделяется во французской и бельгийской историографиях 63.

Жорж Дюби и Леопольд Женико, исследуя социально-экономические отношения в отдельных регионах (в Маконэ и Намюруа, соответственно), пришли приблизительно к одному выводу 64. Марк Блок был не прав, предполагая для каждой эпохи смену элиты - на самом деле знать X в. уходит корнями в предшествующую эпоху. С конца же X в. начинается сплочение довольно рыхлого слоя nobiles: появляется термин miles, который вскоре приобретет универсальное значение как обозначение рыцаря, а рыцарем должен быть обязательно всякий знатный человек. Основой сплочения разных групп знати стало её “оседание” по своим замкам и формирование нового родового самосознания в рамках так называемых “линьяжей” (больших, но сплочённых и замкнутых, семей), приобретение прав, связанных с властью над крестьянством в рамках сеньории (именно в X в. появляется seigneurie banale), и профессионализация военных занятий. В XII - XIII вв. это сплочение было юридически закреплено, образовались рыцарское сословие и особый феномен куртуазной культуры 65.

Стоит отметить особенность метода Дюби: он пытается связать социальные изменения, выявленные им на основе тщательного терминологического и просопографического анализа, с трансформацией самосознания знати, изменений в идеологии и культуре. Например, он показывает, как влияло на сплочение знати церковно-религиозное движение “Божьего мира” в нач. XI в. и как с этим связано появление знаменитой “трёхчастной” модели общества 66. Ученик Дюби Жан Флори развивает его идеи, прослеживая складывание рыцарской идеологии и этики под влиянием церкви, перешедшей от осуждения любой военной деятельности к благословению тех, кто, пусть и с мечом в руках, защищает бедных (pauperes) и побеждает неверных 67. С последним связано становление идеологии крестовых походов - явление принципиальной важности для мира средневековой знати.

В немецкой историографии накопилось тоже много исследований, посвящённых самосознанию и идеологии знати (а также изучению рыцарства как “тотального социально-культурного феномена” 68). Работы в рамках Mentalitaetsgeschichte показали, в частности, что в раннее средневековье представители знати в глазах общества обладали особой харизмой (Heil), в том числе, например, “преимуществом” в обретении святости, а также особыми признаками, которые характеризовались словами felicitas, actio и utilitas 69. Специальная этика, понятия о чести сохраняются в течении всего средневековья, в поздний период приобретает первостепенное значение “генеалогическое сознания” знати и её роль как носителя особого рода коллективной памяти 70.

Своеобразным продолжением поиска исторического синтеза, который пытается достичь Дюби, явилась книга уже упоминавшегося Герда Альтхоффа. Если Дюби ставит задачу найти связь между ментальным и материальным через сопоставление “мыслей общества о самом себе” с социальной, политической и культурной практикой, то момент, который позволяет Альтхоффу (и не только ему - есть и другие работы в этом направлении) охватить многие сферы жизни, но не упустить в то же время человека в этой жизни - это личные и общественные связи между людьми, функционирование различных групп и общностей, коллективная деятельность в самых разных формах.

Очень представительным и полезным обобщением работы, проведённой несколькими поколениями историков по исследованию места знати в средневековом обществе, является сборник трудов, написанных на французском и немецком языках и переведённых на английский - это своего рода квинтэссенция того, что достигнуто и что остается спорным (по состоянию на кон. 70-х годов) 71. Из этих разнородных трудов и из обзорных работ по (ранне)средневековой знати можно составить представление о некоторых важных аспектах её социальной истории в Европе. Общепризнанным фактом считается существование знати во всех европейских обществах - от норманнской Сицилии до Скандинавии и от кельтских королевств до Киевской Руси. Несмотря на то, что некоторые историки предлагают “кастовые” модели для того или иного региона, как правило, именно для франкского общества, в целом преобладает точка зрения, что знать никогда и нигде в Европе, во всяком случае до складывания сословий (XIII в.), не была совершенно закрыта. Однако, именно потому, что элита постоянно пополнялась “выскочками” (обычно благодаря королевскому патронажу), со стороны уже этаблированных родов наблюдается стремление так или иначе отгородиться от остального населения. Больше всего научных споров вызывают вопросы, которые решались очень по-разному в разных странах в разные эпохи - 1) преемственность элиты в процессе становления государственности и затем в переломные моменты общественного развития; 2) суть и происхождение права знати на господство над землей и людьми и его соотношение с княжеской/королевской властью.

Что касается знати континентальной Западной Европы, то для историка Древней Руси, мне кажется, наиболее интересен должен быть период раннего средневековья до “феодальной революции” начала XI в. В этот период становления государственных структур и сохранения варварских (германских) традиций мы наблюдаем, несмотря на естественные различия, очень много сходных с древнерусскими явлений: например, наследство “племенных” структур, институт comitatus (аналогичный дружине) 72, взаимоотношения короля и знати в рамках парадигмы “сотрудничество и напряжённость” (Kooperation und Spannung, англ. cooperation and tension), установление господства над землёй и людьми (Verherrschaftlichung - ср. русское “окняжение”), представления, характерные для знати, о чести и верности вождю, религиозность знати и её роль в распространении христианства и др. “Замковый образ жизни”, вассально-ленные отношения, становление рыцарского сословия (в связи с соответствующей церковной идеологией), куртуазная культура - все эти явления высокого и позднего средневековья имеют слишком мало общего с Древней Русью, хотя и здесь возможны определенные точки соприкосновения: например, познавательным может быть изучение тех явлений, которые имеют одну природу, но получили различное воплощение в разных исторических условиях - взять хотя бы тот же институт иммунитетов.

В отечественной исторической науке уже неоднократно, хотя и мельком, указывалось, что больше всего формы древнерусской жизни находят аналогий в Скандинавии и англосаксонских княжествах. Скандинавские comitatus (hirth) и вейцла имеют очевидные параллели в древнерусской дружине и кормлении. В этом же ряду стоят англосаксонские comitatus 73 и feorum. Среди разного рода собраний знати военно-политического значения, о которых сохранились известия практически со всей Европы, больше всего древнерусскую боярскую думу напоминает англосаксонский witangemot: хотя он имеет совершенно другое происхождение - племенное, но в данном случае важна та функция, которую он приобрёл уже в качестве государственного органа. Очень напоминает организация военной службы с поместий норманнской Англии поместно-вотчинную систему, несмотря (а может быть благодаря?) на влияние феодальных институтов, принесённых в Англию после 1066 г. 74

Таким образом, возможности для применения сравнительно-исторического метода очень широки, так же как и познавательные перспективы, которые он открывает. Важно, однако, правильно им пользоваться. Те же англосаксонские материалы ярко демонстрируют, насколько бесперспективно, например, сравнение отдельных должностей или социальных категорий англосаксонской знати (эрлы, тэны, гезиты и т. д.) с таковыми Древней Руси - и терминология, и социально-правовые формы и разграничения не имеют практически ничего общего. В этом смысле предупреждением должен служить не опыт Уве Хальбаха. Сравнение отдельных институтов, юридических норм, культурных форм, идей и т. д. не должно быть никогда изолированным и неподготовленным предварительным тщательным изучением социального контекста объектов, выбранных для сравнения - этот контекст должен быть достаточно близким, чтобы позволить сравнение. Явления внешне сходные могут нести совершенно разную социальную функцию и семантическую нагрузку в рамках конкретно-исторической среды.

Наконец, следует прислушаться и к напоминанию о том, что целью исторического сравнения в понимании его Марком Блоком не может быть глобальная генерализация и поиск “всеобщего социального типа” и тому подобных абстракций, а должно быть познание уникального факта человеческой культуры: “Для чего мы сравниваем? - задается, например, вопросом А.Я.Гуревич. - Есть два варианта ответа. Первый: мы сравниваем два разных феномена (предполагая заранее, что они как-то сравнимы - не гвоздь и панихида, а нечто все-таки подобное), сравниваем для того, чтобы это общее обнаружить и продемонстрировать. Такое сравнение возможно и правомерно. Но Блок всегда подчёркивал другую и, мне кажется, важнейшую природу компаративистики...”; простая демонстрация сходств “ведёт, по моему убеждению, к нарушению самих принципов, по которым строится историческое знание, описывающее конкретные ситуации, они же, строго говоря, никогда не повторяются и повториться не могут. Мы сравниваем для того, чтобы резче проявить особенности сопоставляемых феноменов... Блок сравнивает западноевропейский феодализм с так называемым японским феодализмом. Сходство разительно, но ещё более разительно различие. Применение историко-сравнительного метода - важнейший вопрос, но здесь мы часто впадаем в крайности, которые меня очень тревожат” 75.

Обращение к западной историографии важно не только для понимания европейского контекста развития Древней Руси и для применения компаративного метода. Мне кажется, как исследования западных медиевистов по западноевропейскому средневековью, так и работы зарубежных русистов могут быть полезны отечественным историкам для преодоления того “кризиса исторической науки”, о котором в последнее время много говорят. Очень верно наблюдение Х.Рюсса: “Источниковая и фактическая база советскими историками расширена замечательным образом. Что, однако, бросается в глаза, это сильный недостаток обобщающих оригинальных и новаторских интерпретирующих работ” 76. Действительно, в отечественной историографии последнего времени наблюдается острый дефицит работ, осмысляющих собственное прошлое с истинно, а не псевдо научных позиций. Именно на фоне этого дефицита и возникают разного рода “школы” и “теории”. Разговор историка не только с прошлым, но и со своим временем не может вестись на уровне обмена информацией коллекционеров-собирателей. Осмысление прошлого в соответствии с “вызовом времени” на должном профессиональном уровне - это мост, по которому проходит диалог специалиста-историка с простым читателем. Строительство этого моста сделает просто лишним и ненужным и существование всякого рода пророков-борзописцев. В этом плане отечественная историческая наука не должна остаться в стороне от того поиска исторического синтеза и моделей интерпретации, который характеризует современную западную историографию.


Примечания в каментах

@темы: Стефанович, Рюсс, Бушкович П., Кнуд Рабек Шмидт, Хальбах

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Heartless exercise in the forms

www.vinra.nm.ru/html/kk0.htm
Не потерять снова.
dg.kastopravda.ru/html/kk0.htm


Да, чем особенно хорош. Непреоборимой внутренней логикой и связью - каждой фразы и всех сочинений в целом. Органичность. Это помимо всего прочего, разумеется. И это не конструируется.
[Третья глава - не до конца. Последняя отсутствует. И - странное дело - нигде никаких упоминаний об этом романе Крикунова я не встретил]

А вот любимые мои "33 подзатыльника" так и совсем пропали, кажись
Написать, что ли...

anie-troll.livejournal.com Дмитрий Богатырёв www.piiter.ru/authors.php?aid=14
podlec.livejournal.com/ Дмитрий Сапёлкин vk.com/kerabromsmu www.piiter.ru/authors.php?aid=13

@темы: Крикунов, литература

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Тверской "Амартол"

old.stsl.ru/manuscripts/medium.php?col=5&manusc...

Рукопись: РГБ ф.173 (Фунд.) № 100
~Между 1313 / 1318 и 1327; скорее всего - между 1319 и 1325 Вздорнов, Подобедова, Г. В. Попов)


oldp.sterligoff.ru/node/30.html
???
""...
Сюжет первой выходной миниатюры, посвященной представшим перед Судом Всевышнего тверским князьям, имеет прямую взаимосвязь со второй выходной миниатюрой (л. 18), где изображен сам автор Хроники – византийский монах Георгий. Он держит в руках свиток, на трех нижних строках которого можно различить слова: «маний», «фекелъ», «фаресъ». Это – цитата из Книги пророка Даниила (Дан 5.25) о божественной каре, постигшей вавилонского царя Валтасара, осквернившего священные сосуды храма Соломона, читающаяся в рукописи на л. 121 об. Сюжет миниатюры прозрачен. Это – своеобразное предостережение царственным особам Георгия Монаха, звучащее и в самом тексте Хроники: «Уразумей, яко владеет Вышний царствием человеческим; кому же изволит – даст его». Любопытно, что Георгий Монах изображен в процессе украшения свитка миниатюрой: его кисть обводит киноварью рисунок колеса с семью спицами: символом человеческой судьбы в византийском искусстве.
...
Историографию и исследования памятника см. в работах: Подобедова О. И. К истории создания Тверского списка Хроники Георгия Амартола. М., 1963; Она же. Миниатюры русских исторических рукописей. К истории русского лицевого летописания. М., 1965. С. 11 – 48; Она же. Отражение византийских иллюстрированных хроник в Тверском (Троицком) списке Хроники Георгия Амартола// Actes du XIV-e Congres International des etudes byzantines. Vol.I. Bucuresti, 1974. С. 377 – 378; Вздорнов Г. И. Иллюстрации к Хронике Георгия Амартола // Византийский временник. М., 1969. Т. 30. С. 205 – 225; Он же. Искусство книги в Древней Руси: Рукописная книга Северо-Восточной Руси XII – начала XV веков. М., 1980. С. 44 – 53, [18]; Попов Г. В. Судьба Тверского списка Хроники Георгия Амартола на рубеже XIV – XVвв. // Средневековая Русь. Сборник статей памяти Н. Н. Воронина. М., 1976. С. 75 – 83; Он же. Заметки о тверской рукописи Хроники Георгия Амартола (позднейшие доделки и вопросы реконструкции первоначального облика кодекса) // Византийский временник. М., 1978. Т. 39. С. 124 – 147; Князевская О. А. Древнейшая славянская рукопись Хроники Георгия Амартола // Восточные славяне. Языки. История. Культура. К 85-летию академика В. И. Борковского. М., 1985. С. 253 – 259; Анисимова Т. В. Тверской список Хроники Георгия Амартола: Историография. Описание. Текст / Научный аппарат к факсимильному изданию лицевого Тверского списка Хроники Георгия Амартола. М., 2008.""

besed-orthodox-flybb.narod.ru/VzdornovIllustr.p...
Вздорнов Г. И. Иллюстрации к Хронике Георгия Амартола // Византийский временник. М., 1969. Т. 30. С. 205 – 225

mirknig.com/knigi/guman_nauki/1181491155-trudy-...
Д. В. Айналов. К истории древне-русской литературы. I. Эпизод из сношений Киева с Западной Европой. II. Иллюстрации к Хронике Георгия Амартола III. Замечания к тексту Слова о полку Игореве // Труды Отдела древне-русской литературы. Т. 3, 1936


warfare.atspace.eu/Medieval2/Histoire_ancienne-...
manuscriptminiatures.com/search/?manuscript=447...
Histoire ancienne jusqu'à César (Ancient history until Caesar)
Saint-Jean-d'Acre, Latin Kingdom of Jerusalem, between 1260 and 1270
Dijon - Bibliothèque Municipale - ms. 0562
Как будто есть определённое сходство? Мне кажется, что манера изображения лиц, фигур, коней - похожа. Горы изображены по-иному. Деревья и здания нужно посмотреть.

Что интересно.
-- Знамёна на миниатюрах очень похожи на татарские примерно того же времени (начало 14 в., тогда как с тридцатых годов - на восточных миниатюрах уже знамёна других форм). При этом на более поздних русских миниатюрах (начиная с "Жития Б и Г" Сильвестровского сборника) - также знамёна иной формы, треугольные.
Похожие замёна - в Хронике Конст. Манассии (Болгария, 14 в) 1344-1345 ? (Попов Г. В. Заметки... - со ссылкой на Дуйчев И. С. К изучению миниатюр Манассиевой летописи //... 1973).
vk.com/album-8523990_143315864
в Хронике Иоанна Скилицы 13 в (но здесь полотнище может быть вытянуто горизонтально, а "хвостов" бывает больше трёх) рубеж 12 и 13 или же середина-вторая половина 13 ???
vk.com/album-8523990_162235608
commons.wikimedia.org/wiki/Category:Madrid_Skyl...

Нет, у Скилицы - определённо знамёна не той системы.

vremennik.biz/sites/all/files/015_%D0%9F%D0%B0%...
Фонки Б. Л. Палеографическая заметка о мадридской рукописи Скилицы

???: ""При этом русские книжники сохранили для нас и стилистику миниатюр утраченной ныне византийской рукописи, послужившей в сер. XI в. оригиналом для славяно-русского перевода Хроники.""
[быть может, именно византийские знамёна с "косицами" (см. Скилицу, но там всё же 12 в, а не 11) натолкнули иллюстратора 14 в ввести в миниатюры сходные с ними татарские знамёна?]

Соболева Н.А. Очерки истории российской символики: От тамги до символов государственного суверенитета. Языки славянских культур; Знак, Москва 2006
О знамёнах из "Амартола" - стр 297 сл
ссылки 151, 152 – знамёна византийские (?)
сближает их со знамёнами у Скилицы
ссыл 154 – Деннис о византийских знамёнах
аналогичный стяг Чудо св Георгия о змии с житием перв пол 14
роспись Георгиевской ц-ви в Ст Ладоге стяг на копье Георгия посл треть 12 (похоже на "Амартол", узкий вертикальный прямоугольник, одна косица вверху)

-- Щиты на всех миниатюрах "Амартола" "миндалевидные", тогда как в упомянутом выше "Житии..." - треугольные, м.-х мало.

-- Подол одежды, поддёрнутый к поясу (в том числе у воинов) - иконографическая условность или походная практика? Так подвёртывали полы камзолов в 18 в и подстёгивали к поясу полы шинели на походе в перв. пол. 20-го.

feb-web.ru/feb/todrl/t22/t22-024.htm
pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=8403
Поппэ, А. В. О роли иконографических изображений в изучении литературных произведений о Борисе и Глебе // Труды Отдела древнерусской литературы, Т. XXII. М.–Л., 1966

vremennik.biz/sites/all/files/39_11_%D0%9F%D0%B...
Попов Г.В. Заметки о Тверской рукописи Хроники Георгия Амартола: (Позднейшие доделки и вопросы реконструкции первоначального облика кодекса) // Византийский временник Т. 39. 1978
— С. 146: датировка списка неустойчива, от XIII до XV в. Подобедова отнесла первую половину к 1304–1307 гг., Вздорнов по палеографическим приметам — к XIV в. без уточнения. С. 147: можно отнести к первой половине XIV в. по облику декора (в котором наблюдаются варианты простейшей орнаментики XII–XIII в., а тератологический стиль представлен единым и типологически ранним примером)..

www.sedmitza.ru/text/694193.html
От 2-й пол. XIV в. сохранились житийные изображения Б. и Г., восходящие, вероятно, к более ранним образцам: в Сильвестровском сборнике (РГАДА. Тип. Ф. 381. № 53, 2-я пол. XIV в.)

Кстати. Не тогда ли появляются первые конные изображения Б и Г, когда и первые конные княжеские печати? Или всё же гораздо позже? (змеевик - 12 в ?)
О др-русской торевтике с конными святыми можно посмотреть в книжках, о которых здесь.

Змеевик Борис и Глеб 11 12 вв. Медь, литье 5.5 см Эрмитаж ЭРП-1344 [и с чего бы это БиГ? Ни княжеских одеяний, ни привычной иконографии. Может, Фрол и Лавр всё-таки?] www.icon-art.info/masterpiece.php?lng=ru&mst_id...
Змеевик с изображением Св. Георгия Победоносца. 1-я пол. XII в. Новгород www.e-reading.link/illustrations/66/66649-i_020...
Св. Георгий. Иконка XIII в.(???) Новгород. (Новгородский гос. музей-заповедник)

@темы: вооружение, геральдика, царство страха, библиотеки, Раковорская битва

---

Лечился от слабоумия, прикладывая пельмени к ушам

Ещё из Хаггарда

Рецепт лекарства, примененного для лечения сэра Антона, посла королевы Елизаветы при дворе Генриха IV, сохранился в письме, датированном 21 марта 1595 года, где сказано, что «королевские врачи давали ему субстанцию алькармас, составленную из мускуса, янтаря, золота, жемчуга и рога единорога, прикладывали к боку голубя и использовали иные средства, предписываемые врачебным искусством». Сэр Антон умер, вероятно, от пневмонии или аппендицита, но мы не можем сказать, что он умер от лечения, ибо все перечисленные в рецепте вещества и средства являются фармакологически инертными.

[Вот он, этот тип гражданской наружности. Антон - не имя, а фамилия.]

Оливер Уэнделл Холмс рассказывал историю о больном, который обратился к одному бостонскому врачу с жалобами на боль в животе и металлический вкус во рту. При расспросе врач выяснил, что больной принимает какие‑то пилюли из найденной им на улице коробочки. Идея заключалась в том, что раз эти таблетки были кому‑то назначены для лечения болезни, то в них не может быть ничего вредного, и поэтому человек решил, что их можно принимать, хотя в тот момент у него не было никаких расстройств здоровья. В пилюлях содержалась ртуть. Больной долгое время отравлял сам себя. Правда, вера в необходимость лекарств при лечении всех болезней характерна не только для невежественных людей. Джеймс Уолш пишет о случае, имевшем место с английским философом Карлейлем, которого многие считают самым глубоким мыслителем XIX века. Карлейль, узнав, что его друг Генри Тейлор заболел, немедленно отправился его навестить, захватив с собой лекарства, которые помогли миссис Карлейль, когда она чем‑то болела. Карлейль не знал, чем болен его друг, и не помнил, какая хворь приключилась с его женой и по какому поводу она принимала лекарства. Но лекарство ей помогло, а значит, оно поможет и другу. Карлейль даже не подумал о том, что его жена могла страдать недугом, которым Генри Тейлор не мог страдать в принципе.

@темы: Говард Хаггард, разное

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра