Византийское закулисье

Д. Каштанов

...

(pantoja) покрыл версию Майорова ( о матери волынских Романовичей) своим обычным кровельным материалом, а Роман Шляхтин уточнил проблемные места:
""31 марта 2010, 19:56:30 UTC
1) по-моему ссылки на труды J.J. Norwich -- это некоторый показатель.

2) равно как и раскрытие сразу всей истории о кресте из Нотр-Дама с помощью ссылки на одну польскую статью. особенно учитывая то, что СПК уверен в том, что крест трапезундский. И в "Истории" где-то об этом пишет, только не помню где.

3) ссылки на Вардзоса редки настолько, что поневоле задумываешься, а не содрал ли их автор откуда-нибудь? читает ли автор по-новогречески? (при том, что в принципе и не читая свободно по- новогречески Вардзоса вполне можно разобрать).

4) сравнивать принципы помещения женщин в монастырь во времена Ангелов и во времена иконоборцев -- это конечно сильно. а что при Комнинах там творилось, что на это счет документы есть, и что Майкл Энголд книжку написал -- это конечно не в счет.

5) Построения про выбор имен в рамках династии Ангелов (особенно учитывая их обширные родственные связи) по-моему построены не на чем. Равно как и предъявленный в начале статьи аргумент о якобы имеющей место традиции наследования имен "от Ангелов". Греческие -- да, но Ангелы тут причем?

про некоторые особенности работы с источниками я просто промолчу. про знание литературы -- тоже. про стиль -- еще более. на странице пятнадцатой - двадцатой окончательно теряешься среди всех этих башен, родственниц, византийских влияний и прочих вещей.

странно в общем. ""(и - да, лекции в сети - его)

@темы: :[|||]:, ссылкота, Майоров, 1252, Раковорская битва

---

Лобакова И. А. принципы создания легендарного сказания в творчестве А.Я.Артынова

literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=sh...
Лобакова И. А.
К проблеме фальсификации исторических источников (принципы создания легендарного сказания в творчестве А.Я.Артынова) // Русская литература: Историко-литературный журнал . – 01/2005 . – N1 . – С.28-39 .


Севернорусская крестьянская культура XIX века не может рассматриваться как нечто однородное. Положение крестьян (крепостная зависимость или ее отсутствие), уровень сохранности традиционных форм фольклора (в том числе былинного эпоса), приверженность старой вере (или принятие никоновских реформ), сохранение и развитие традиций средневековой культуры (или возможность приобщения к культуре нового времени) были различными в разных губерниях и уездах. Формирование вкусов и пристрастий носителей крестьянской культуры определялось к этому времени уже не только исторически сложившимися социокультурными условиями, но и личным выбором и приложенными усилиями отдельного человека.

В Ярославской губернии одним из ярких представителей крестьянской культуры был Александр Яковлевич Артынов (1813 - 1896). Н. Н. Воронин писал: "Фигура Артынова и его труды заслуживают специального историографического или, скорее, источниковедческого и историко-литературного изучения (...) так как до сих пор сочинения Артынова, в особенности в глазах местных ростовских и ярославских краеведов, пользуются славой исторического источника, а сам Артынов идеализируется как "крестьянин-краевед", "патриот" и "основоположник изучения Ростовского края"".1 Разумеется, рассматривать его сочинения как в какой-то мере отразившие не дошедшие до нас исторические источники нет никаких оснований. Авторитетные медиевисты откровенно называли его труды фальсификатами.2 Едва ли возможно отрицать связь сочинений А. Я. Артынова с традицией литературных мистификаций.3 Вспомним хотя бы ссылки на рукописи, послужившие, по утверждению крестьянского писателя, основой его записей. Так, называя в качестве своего источника сведений за 225 год "Хлебниковский летописец", сочинитель помещает в качестве сноски внизу рукописного листа следующую ссылку на "древний" текст: "На берегу ручья, впадающаго в реку Ухтому, на том месте, где стоит ныне село Назорное (Ильицкой
--------------------------------------------------------------------------------

1 Воронин Н. Н. "Сказание о Руси и о в чем Олз " в рукописи А. Я. Артынова. (К истории литературных подделок начала XIX в.) // Археографический ежегодник за 1974 год. М., 1975. С. 175 - 198. Ныне только Ю. К. Бегунов в своих предисловиях и комментариях к изданным им сочинениям А. Я. Артынова (см.: Сказания Великого Новгорода, записанные Александром Артыновым. [Б. м.], 2000; Сказания Ростова Великого, записанные Александром Артыновым. [Б. м.], 2000) без каких-либо доказательств склонен видеть в них "источник истории". Научная оценка такой интерпретации творчества писателя дана В. А. Кошелевым: Кошелев В. А. Народный академик на ниве народознания // Новое литературное обозрение. 2002. N 56. Апрель. С. 351 - 357.

2 См.: Розов Н. Н. Новые поступления из собрания А. А. Титова // Сборник Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Л., 1955. Вып. 3. С. 171 - 186; Воронин Н. Н. Указ. соч. Там же приведена полная библиография сочинений А. Я. Артынова.

3 См.: Смирнов И. П. О подделках А. И. Сулакадзевым древнерусских памятников. (Место мистификации в истории культуры) // ТОДРЛ. 1979. Т. 34. С. 200 - 219.

стр. 28
--------------------------------------------------------------------------------

волости), по преданию старины будто бы стоял тут терем волшебницы-княгини Ахирезы Назорихи Муромской. Здесь она с дочерью своей волшебницей Всемилой-Бикань утопали в разврате. Современники терем этот вместо Назорнаго, как звали его княгини, прозвали "Зазорное место". В последствии времени на развалинах этого терема насыпан был "Подзорной курган", на котором князь Семен Дмитричь Приимков Большой построил свой терем. Здесь он на реке Ухтоме построил доселе невиданный корабль, на котором увез княжну Улиту, дочь князя Димитрича Бесчаснаго, и женился на ней" (с. 229).4 Эта ссылка способна дать представление о "древности" источника А. Я. Артынова. Перед нами - топонимическая легенда, объясняющая название села "Назорное", однако легенда эта имеет ряд особенностей. Во-первых, объяснение каждого из вариантов (Назорный терем - Зазорное место - Подзорный курган) выходит за рамки истолкования конкретного названия, что в народной этимологии встречается крайне редко. Во-вторых, впечатляет весь предложенный автором ономастикой, но более всего - именование княгини: Ахиреза Муромская по прозвищу Назориха. Хотя в крестьянской среде часто называют женщин по социальному статусу мужа (стрельчиха, дьячиха, врачиха) или по его имени/фамилии (Савелиха, Ермолаиха, Вакулиха) с помощью словообразовательной модели "-иха", но встретить подобное при именовании княгини невозможно: летописные источники, как известно, называют жену князя либо по отцу (Ярославна, Мстиславна), либо по мужу (Андреева княгиня, Володимеряя и пр.).5 Не удалось также найти аналога "называнию" княгини (с использованием указанной модели) по месту жительства: Назорный терем - Назориха. Князь Бесчасный6 назван по отчеству - Дмитрич, но вообще не имеет имени, что также не подтверждается традицией, зафиксированной письменными источниками. Вскользь оброненное А. Я. Артыновым замечание об увезенной с помощью "доселе невиданного корабля" княжне отсылает к известным сказочным сюжетам. Таким образом, можно утверждать, что сгоревший в пожаре "источник" исторических сведений крестьянского сочинителя, о котором никто не упоминал и которого никто (кроме А. Я. Артынова) не видел, - Хлебниковский летописец - мало чем отличается от основного авторского текста и, без сомнения, является результатом творчества самого писателя. "Фальсификации исторических источников - это создание никогда не существовавших документов либо поправки подлинных документов, что связано с целой системой различных приемов и способов. И в том и в другом случае налицо сознательный умысел, рассчитанный на общественное внимание, желание с помощью полностью выдуманных фактов прошлого или искажений реально существующих событий "подправить" историю, дополнить ее не существовавшими деталями".7 Ярославский сочинитель,
--------------------------------------------------------------------------------
4 Все ссылки в тексте статьи приведены по рукописи: РНБ. Собр. А. А. Титова. N 2200. Наследие угодичского крестьянина обширно - около 80 книг (общим объемом около 50000 листов), но оно представляло собою постоянный процесс самопереписывания и саморедактирования: одни и те же сказания включаются в состав разных сборников. Потому любая его рукопись дает полное представление о творческих принципах автора (на издания К). К. Бегунова ссылаться невозможно, поскольку, по признанию составителя, он подверг "литературной стилистической обработке" свой источник).

5 Впрочем, и в основном тексте А. Я. Артынова жена князя Ярослава Мудрого Ирина (дочь шведского короля Олафа Ингигерд) названа "княгиней Ингигердой Ярославихой", что свидетельствует о механическом переносе автором крестьянской словообразовательной модели в "оригинальный исторический" текст.

6 Разумеется, он должен был именоваться Бесчастным (т. е. лишенным счастья), что вновь подтверждает влияние на текст А. Я. Артынова фольклорных источников.

7 Козлов В. П. Тайны фальсификации: Анализ подделок исторических источников XVIII-XIX веков. 2-е изд. М., 1996. С. 4. Исследователь на с. 211 - 212 дал краткую характеристику трудам А. Я. Артынова - "он не только вольно обращался с источниками, но и не останавливался перед весьма неискусной их подделкой" (с. 212), подробно разбирая "Сказание о Руси и о вечем Олзе". В. П. Козлов доказал, что автором текста Сказания был не А. И. Сулакадзев, как полагал Н. Н. Воронин, а Д. И. Минаев.

стр. 29
--------------------------------------------------------------------------------

стремясь "удревнить" историю родного Ростовского края, написал тома своих сказаний, называя в качестве исторических источников никогда не существовавшие сборники.

История фальсификаций исторических источников насчитывает не одно столетие и не имеет границ.8 На фоне богатой истории русских фальсификатов, подробно проанализированных В. П. Козловым (вставки в Хрущевский список Степенной книги; повествование о ереси Мартина Арменина и Требник митрополита Феогноста в "Соборных деяниях"; "завещания" Петра Великого; подделки А. И. Бардина, А. И. Сулакадзева, Д. И. Минаева и мн. др.), труды А. Я. Артынова могут удивить лишь своим объемом. По точному наблюдению В. П. Козлова, "подделка - это тоже исторический источник, относящийся, однако, не ко времени, о котором в ней рассказывается, а ко времени ее изготовления".9 Действительно, проведенный анализ творческих приемов А. Я. Артынова позволяет утверждать, что в сказаниях ярославского крестьянина обнаруживается значительное влияние книжной культуры конца XVIII-начала XIX века,10 а именно "краеведческой" и историографической (в том числе генеалогической).

Разумеется, название "краеведческая" для литературы данного периода достаточно условно. Она сформировалась под сильным влиянием двух литературных традиций. К первой могут быть отнесены рукописные сборники, в которых читались тексты памятников (как правило, агиографического жанра), посвященные местным святым/святыням,11 ко второй - произведения в жанре "путешествий" (морских и сухопутных), где основное внимание уделялось подробному описанию чужих земель, их исторических и топонимических легенд, традиций, обрядов, особенностей уклада жизни.12 В сочинениях А. Я. Артынова ощутима связь с обеими традициями. Сказания его, как правило, повествуют о легендарной истории жизни правителей (или героев) двух великих центров Древней Руси: Новгорода и Ростовской земли. При этом очевидна связь между ними: в свои многочисленные сборники автор включал неизменное ядро, посвященное древнейшему периоду, и варьируемую часть, в которой читались местные легенды. Подобно путешественникам, сочинитель описывает свой край,13 подробно рассказывая о причи-


--------------------------------------------------------------------------------
8 О западноевропейских фальсификациях XVIII-XIX веков см.: Уайтхед Д. Серьезные забавы. М., 1986.

9 Козлов В. П. Указ. соч. с. 9.

10 Круг чтения А. Я. Артынова кратко охарактеризован Н. Н. Ворониным по материалам авторской рукописи 1831 - 1847 годов: М. В. Ломоносов, В. А. Жуковский, Н. М. Карамзин, В. Г. Бенедиктов, Ф. Н. Слепушкин, М. Н. Загоскин, Н. Ф. Грамматин, А. С. Пушкин и др. См.: Воронин Н. Н. Указ. соч. С. 176.

11 Такие сборники могут быть условно разделены на несколько типов. Во-первых, сборники, посвященные конкретной обители и ее святым, например Троице-Сергиевой (в сборники включались Житие Сергия Радонежского и Житие Никона Радонежского); во-вторых, сборники, посвященные святым какого-либо города и окрестных монастырей, например Ростова (объединялись в разных сочетаниях жития Леонтия, Авраамия, Ионы, Исидора, Иринарха Ростовских), или Пскова (Жития Ольги, Всеволода-Гавриила, Никандра и Евфросина Псковских), или Казани (Жития Гурия, Варсонофия и Германа Казанских); в-третьих, сборники, включавшие сказания о местном явлении чудотворных икон/крестов. Однако в сборниках всех типов встречаются объяснения названий реальных мест, обычаев (с которыми, как правило, приходилось бороться святому) или традиций почитания святыни.

12 В настоящей статье не рассматривается вопрос о влиянии жанра хождений на формирование жанра путешествий.

13 В частности, литература путешествий стала бесспорным источником именования А. Я. Артыновым местных жителей "туземными" (с. 509, например).

стр. 30
--------------------------------------------------------------------------------

нах именования многих деревень, речек, ручьев, источников, курганов и т. п. Так, например, А. Я. Артынов упомянул под 311 годом Сохатское болото, которое "заключает в себе пространство около 7 верст, лежит от г. Ростова на юг. Оно получило себе имя от великаго волшебника Сохата, сына князя Сары, внука князя Владимира, основателя Ростова. Близ бывшаго терема волшебника Сохата стоит ныне Никольский погост" (с. 59, сн. 111). С точки зрения научной этимологии, название болота связано с устойчивой севернорусской традицией именования "сохатым" лося. Лоси предпочитают жить близ болот и могут подолгу находиться на зыбкой почве благодаря особенностями строения копыт. Болото, где в изобилии водились лоси, вполне могло получить название Сохатского. Однако в народной этимологии большинство топонимов оказывается связанным с именами людей. Чтобы имя человека осталось в памяти потомков, он должен чем-то выделяться среди окружающих: происхождением (князь, потомок князей, царь) или особыми умениями (волшебник, колдун, разбойник и т. п.). Потому у нашего сочинителя появляется внук князя-основателя Ростова волшебник Сохат, по имени которого получило свое название болото. Впрочем, в краеведении до сего времени объяснения топонимов (часто с опорой на народную этимологию) и изложение легенд, с этими названиями связанных, занимают значительное место. Но в отличие от большинства краеведов-любителей, А. Я. Артынов не столько записывал местные легенды, сколько творил их сам.14

Однако и в этом его творчество опиралось на традиции историографии XVIII века.

Как правило, ученые, читавшие сочинения А. Я. Артынова, обращали внимание на имена его героев (Силоволь, Вихреслав, Громослав, Туросвет, Трудолюб, Гремисвет, Угода, Премила, Милолика, Звездосвета, Всемила и пр.), подчеркивая их фантастичность, выдуманность.15 Отметим, однако, что данные Екатериной II имена княгиням языческой Руси в ее "Истории" (Прелеста, Умила и др.), безусловная связь которых с поэтическими именами в литературе XVIII века очевидна, могли стать для крестьянского писателя своего рода "изящными образцами". Правда, ярославский автор в области ономастики продвинулся значительно дальше государыни: список выдуманных им имен огромен, при этом почти все они совершенно не вписываются в то, что нам известно о языческих именованиях. Крайне затруднительно рассматривать в качестве действительно существовавшего имени такое, например, как Громослав. Гром - спутник грозы, в которой, как известно, во все времена (и языческие, и христианские) народ усматривал выражение божественного гнева. Потому возможность соединения понятий "гром" и "слава" в имени человека крайне сомнительна. Равно как Гремисвет (свет не производит каких-либо звуков, тем более не гремит) или Вихреслав (вихрь - разрушительная сила природы и славы принести не может) не вызывают сомнений в их искусственности.
--------------------------------------------------------------------------------

14 Это объясняет, как представляется, и тот факт, что А. Я. Артынов не смог профессионально записать ни одной легенды, сказки или былины. С одной стороны, он находился "внутри" крестьянской культуры, в то время как наличие дистанции (культурной, национальной, религиозной или социальной) - необходимое условие для записи. С другой стороны, писатели часто привносили в записываемый текст свои коррективы (вспомним, например, сказки братьев Гримм, в которых фольклорная основа заметно "христианизована" авторами).

15 См.: Воронин Н. Н. Указ. соч. С. 179; Кошелев В. А. Указ. соч. С. 355. История выбора имени стала предметом исследований Ф. Б. Успенского. В частности, выявлению традиций, связанных с культом рода (т. е. архаических или дохристианских), определявших выбор имени для членов королевских семей Норвегии, Швеции, Дании в XI-XIII веках, посвящена работа: Успенский Ф. Б. Имя и власть: выбор имени как инструмент династической борьбы в средневековой Скандинавии. М., 2001.

стр. 31
--------------------------------------------------------------------------------

Все сказания А. Я. Артынова расположены в строгом хронологическом порядке: "Царевич Росс-Вандал. До Рождества Христова 1793 лето... За 700 лет до Троянской войны, воспетой Гомером. Эпоха первых письменных памятников в Египте, Месопотамии, Индии".16 Конечно, подобные притязания на древность способны и удивить, и позабавить, но важнее то, что в сказаниях Артынова ощутима ориентация на летописную форму повествования: все они "привязаны" к датам. Вспомним, что и В. Н. Татищев в своей "Истории Российской" использовал эту же форму: сочинение знаменитого историографа составлено в виде летописного свода, но является "уже не летописью, а историческим произведением, только составленным в виде летописи".17 Впрочем, и содержание многих его записей большинству историков представляется недостоверным: основная масса "татищевских известий" (сведений, не находящих подтверждения в известных источниках) отражает его собственные общественно-политические взгляды. При этом, как писал Я. С. Лурье, историограф "никого не собирался обманывать":18 "Конечно, Татищев не был вульгарным фальсификатором источников (...) В отличие от современных историков, Татищев излагал исторические события в летописной манере и не отделял при этом данные, заимствованные из источников, от собственных гипотез и догадок. Он считал допустимым влагать в уста исторических деятелей речи, которые они могли произносить, защищая свои позиции".19 Как представляется, в использовании летописной модели повествования А. Я. Артынов следовал данной историографической традиции, хотя в попытках воссоздать историю Руси с XVIII века до н. э. предшественников у него не было.

Стремление связать родословие правителей Древней Руси с Гераклом, Александром Македонским, Демосфеном, Аларихом, Карлом Великим оказывается в том же ряду явлений культуры, что и возведение собственного рода к прославленным персонажам в русских (и не только русских) родословных сборниках. Семейные легенды (и действительно существовавшие, и созданные к моменту собирания сведений с целью "удревнить" историю рода) столь же определенно указывали на известных реальных и легендарных героев прошлого (от Августа Цезаря до Пруса, от Гаврилы Олексича и Пересвета до мурзы Чета или хана Юсуфа), а нередко и на знатное иноземное происхождение предка (из Скандинавии, Литвы, Золотой Орды, Италии, Византии и др.).20 Напомним, что и сам крестьянин А. Я. Артынов писал, что ведет собственное происхождение от Торопки, уцелевшего при убийстве князя Бориса Владимировича на Альте (1015 год), получившего при возвращении в родные места прозвище Альтин, а затем с 1615 года, пос-
--------------------------------------------------------------------------------

16 Цит. по: Кошелев В. А. Указ. соч. С. 351.

17 Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Л., 1961. Ч. 1. С. 261.

18 Лурье Я. С. Россия древняя и Россия новая. СПб., 1997. С. 55. В главе "Летописные известия в нарративных источниках XVII-XVIII вв." ученый дал характеристику существующим взглядам историков на творчество В. Н. Татищева и изложил выводы своего исследования.

19 Там же. С. 51.

20 Со стремлением "объединить" несколько знатных линий в одну, как мне кажется, связаны двойные имена в сказаниях А. Я. Артынова: Буривой-Байдевут (ориентация на литовское Кейстут, например) или Всемила-Бикань (отсылка к тюркским корням). Хотя в летописных источниках мы встречаемся с наличием у князей двух имен, но пара всегда образована языческим и христианским именами (Ярослав-Георгий, Всеволод-Гавриил, Довмонт-Тимофей и др.). Этой проблеме посвящена специальная работа: Гиппиус А. А., Успенский Ф. Б. К вопросу о соотношении языческого и христианского имени - древнерусские антропонимические дублеты в типологическом освещении // Славяне и их соседи: (Славянский мир между Римом и Константинополем: христианство в странах Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы в эпоху раннего Средневековья): Тезисы XIX конференции. М., 2000.

стр. 32
--------------------------------------------------------------------------------

ле поимки атамана Заруцкого, родовое прозвание якобы поменялось: его предок начал именоваться по отчеству (!) "злодея" Мартыновым (буква "М" в начале слова была почему-то с течением времени утрачена). Согласимся, что по форме данная родословная легенда мало чем отличается от основной массы генеалогических преданий.

Каковы же основные принципы создания легендарного сказания в творчестве А. Я. Артынова?

Прежде всего, сочинитель активно вводит в свой текст реальные исторические названия (Египет, Афины, Рим, Сигтуна, Ростов), но все они в его сказаниях "хронологически единовременны".

Исторические герои оказываются связанными с персонажами артыновских сказаний родственными (или личными) связями. Так, скифский царь Ахей женат "на юной и прекрасной княжне Артаксии, младшей сестре матери знаменитого афинского оратора Демосфена" (с. 87). Бабка Демосфена по матери, возможно, по происхождению действительно была наполовину скифянкой21 (его дед, высланный из Афин в Тавриду, женился там на дочери местного грека и скифянки), но сведений о ее знатном происхождении нет. Однако для автора невозможность прямых родственных связей Демосфена со скифскими царями менее важна, чем его собственная потребность придать противостоянию скифов и Александра Македонского дополнительный личный оттенок (великий афинянин, прославившийся своими филиппиками - речами против царя Филиппа, отца Александра Македонского, покончивший с собою после завоевания родного города, был племянником главной героини). Потому в сказании препятствия в любви "завоевателя полумира" к вдове скифского царя романтически преувеличены, а преодоление их должно возвеличить и самих героев, и их чувство.

Представления XVIII века о культуре античности заметно повлияли на творчество А. Я. Артынова. Сочинителем были включены в "Предания старины Ростова Великаго" сказания об известных героях древнегреческих мифов: сказания так и называются - "Геркулес Алкид" и "Дедал-царевич". Одному из персонажей помогает крылатый конь - Пегас. У скифов, как пишет сочинитель, существовал обычай "увековечивать вид" героев (так, у царицы Артаксии был скульптурный портрет Александра Македонского, по которому его и узнают22 ). В покоях князя Куяна (VI век) находится картина "Венера и Марс" (влияние уже древнеримской мифологии). Т. е. быт древних князей Руси организован по "античному образцу", хотя действие неизменно происходит в "теремах" (от XVIII века до н. э. до XVIII века после Рождества Христова).

В сказаниях А. Я. Артынова можно увидеть элементы отдельных мифологических сюжетов. Например, в сказании о князе Ширяе и княжне Милоди (под 711 годом) в "свернутом виде" присутствует сюжет о Федре и Ипполите. Мачеха главного героя, не добившись любви своего пасынка, обвинила его перед мужем в преследовании ее "непозволительной страстью" и отправила в изгнание.

Большая часть произведений сочинителя испытала влияние фольклора и литературы, проявившееся на разных уровнях: словесных формул, моти-
--------------------------------------------------------------------------------
21 См. осторожное замечание об этом у Плутарха в 4-м разделе главы "Демосфен и Цицерон" // Плутарх. Избранные жизнеописания. М., 1987. Т. 2. С. 498.

22 Живописный портрет Александра Македонского, как повествуется в "Александрии", находился в спальне амастридонской царицы Клеопилы Кандакии, которая по этому портрету собиралась узнать царя, часто ходившего послом к государям, земли которых он собирался завоевать. В сказании А. Я. Артынова о царице Артаксии и Александре Македонском имеется ряд параллелей с сюжетом повествования о Клеопиле Кандакии: попавший в плен сын царицы, помощь ему македонского царя, переход от враждебных отношений к союзническим.

стр. 33
--------------------------------------------------------------------------------

вов или сюжетной схемы. Причем круг произведений, оказавших воздействие на творчество А. Я. Артынова, очень широк. Не претендуя на исчерпывающую полноту, попытаемся очертить наиболее существенные направления литературного влияния. Одним из основных источников творчества писателя является фольклор, главным образом волшебные сказки, некоторые былины, легенды о разбойниках. Вторым - древнерусская литература: летописание, "Слово о полку Игореве", "Александрия", "Сказание о князьях Владимирских", "Повесть об увозе Соломоновой жены", "Рукописание Магнуша", "Житие Евстафия Плакиды", апокрифы, духовные стихи, переводные рыцарские повести. Кстати, знакомство нашего сочинителя с подавляющим большинством перечисленных произведений было не прямым, а опосредованным - в пересказе историков и писателей XVIII-XIX веков. Третьим источником творческих фантазий писателя послужила литература того же времени, представленная в основном именами Ломоносова, Фонвизина, Жуковского, Грамматина, Карамзина, Пушкина. При этом ни один из этих источников (фольклор, древнерусская литература, литература нового времени) не является изолированным от другого. Сказочный сюжет мог пересказываться "галантным" стилем XVIII века; мотив игры на гуслях для морского царя из былины о Садко включен в сложное повествование о добывании невесты, где среди героев названа Дева Озера (древнеанглийские легенды), великан Волот,23 укрощенный перстнем царя Сезостриса,24 дающего власть над нечистой силой (отголосок легенды о знаменитом кольце царя Соломона - Сулеймана-ибн-Дауда по восточным сказкам, - которое дарило владельцу власть над джиннами), и т. п. Иными словами, в творчестве А. Я. Артынова произошло эклектическое соединение источников на всех уровнях. Рассмотрим ряд примеров.

Так, под 100 годом читается сказание о царевне Мирославе и ростовском князе Мечиславе. Дочь царя Изатера Мирослава была просватана за "северного властелина", старого царя Фарнака. Встреча жениха и невесты должна была состояться на берегах Босфора (!), где в это время находилась ростовская дружина со своим князем. Во время купания царевна была похищена морским царем, а ее отец пообещал отдать свою дочь тому, кто сможет ее вызволить со дна морского. Однако "были охотники сражаться в чистом поле, а не в море, куда нет ни пути, ни дороги" (с. 77). Влюбленный Мечислав обретает помощника - волшебника по имени Жегуль, дочь которого Дельвора тоже оказалась в плену у морского владыки. Для того чтобы одержать победу над морским повелителем, князю необходим не один волшебный предмет или три (как обычно в сказках), а множество (несколько - чтобы добраться до волшебного хранителя предметов, несколько - для победы над царем, еще один - чтобы выбраться с морского дна). Перечислим несколько предметов из длинного списка: "личину Каинана-кощунника", "веретено Ноемы Прекрасной", "меч Азаила Хитрого", "молот Тезвулкана", "книгу Адды Всезнающаго". Имена, разумеется, не случайны и, как пред-

--------------------------------------------------------------------------------
23 О. В. Творогов обратил мое внимание на заимствование имени Волот из сообщения о великанах - "волотах" в болгарском переводе Хроники Иоанна Малалы. Этимологическое толкование слова "волот" ("велет") удовлетворительного объяснения, по замечанию Фасмера, не имеет. Предлагаются в качестве возможных вариантов два: 1) великан (от латинского "valeo" - я здоров); 2) владетель, государь (от праславянского "walo").

24 Собирательное имя египетских царей-завоевателей и создателей законов со времен античной литературы, откуда оно попало почти во все европейские. "Царю этого имени приписываются не только завоевание всей Азии, Европы до Фракии, Ассирии, Мидии, Эфиопии, скифов, Бактрии, но и различные законы... Иосиф Флавий видел в нем Сисака (Сускима) Библии, фиванские авторы отождествляли его с Рамзесом II" (см.: Энцикл. словарь / Брокгауз и Ефрон. 1900. Т. 29 (полутом 57). С. 314.

стр. 34
--------------------------------------------------------------------------------

ставляется, содержат намеки на героев разных культур: Ноема Прекрасная - вероятно, Ноэми, героиня кельтских легенд; книга Адды Всезнающего - возможно, сборник саг "Старшая Эдда", который воспринимался как сборник, названный по имени составителя;25 Тезвулканковач, видимо, слегка переделанное имя римского бога кузнечного ремесла Вулкана. Функция каждого волшебного предмета несколько "затемнена", его предназначение может оказаться неожиданным (в отличие от сказки, где сапоги-скороходы наделяют быстротой передвижения, где шапка-невидимка делает героя невидимым и т. д.). В частности, веретено Ноемы надо бросить на пол горницы, когда придет морской царь. "Тогда он завертится, вот тогда-то и можно снять с него буйную голову" (с. 71). Перенасыщенность волшебными предметами и сказочными мотивами прозы А. Я. Артынова свидетельствует о некоторой механистичности его приемов. Стилистическая обработка сказочных сюжетов сохранила незначительное число фольклорных формул и более свидетельствует о пристрастии автора к литературе конца XVIII - начала XIX века. Спасенная Мечиславом царевна ведет себя подобно героиням исторических повестей Н. М. Карамзина. После того как царь поинтересовался, хочет ли Мирослава стать женой ростовского князя, она "вспыхнула вся, как маков цвет, потупила очи в землю, была несколько времени безмолвна, потом бросилась со слезами на шею своего родителя" (с. 75). В другом сказании А. Я. Артынова отец героя, наставляя сына перед дальней дорогой, к привычным "старых почитай, слабых не обижай, обиженным помогай" добавляет: "А пуще всего защищай слабый женский пол: такому быть богатырю на роду написано" (с. 83). Из богатырей, насколько нам известно по сохранившимся русским былинам, пожалуй, лишь Добрыня Никитич отличался "вежеством" по отношению к женщинам. Смысл наставления отсылает к русским переложениям рыцарских романов, но словесное оформление обусловлено знакомством автора с произведениями сентиментальной литературы.

Трансформируется вся привычная образная система. Так, меч-кладенец русских сказок, лишенный каких-либо деталей описания, под пером А. Я. Артынова превращается из символического образа в декоративную деталь: он весь "украшен дивными самоцветными каменьями" (с. 157). И если сказочное время остается в переложениях крестьянского писателя неизменным - оно абстрагировано и лишено каких бы то ни было соотнесений с историческим временем, - то пространство представляет собою сложное соединение сказочной беспредельности (по сути своей Босфор для ростовского князя Мечислава - такое лее тридесятое царство) и конкретно-топонимических уточнений (герои действуют в пространстве, где каждое болото, каждый ручей имеют свое объясненное название). Более всего изменились модели поведения: в сказках их определяет функция персонажа (герой, злодей, помощник и т. п.), а в сказаниях А. Я. Артынова поведение героев соотнесено с литературными образцами: сентиментальными (в плане изображения поведения героев и их переживаний) и романтическими (на уровне построения сюжетных коллизий)26 и дополняется реально-бытовым
--------------------------------------------------------------------------------
25 Появление всех этих имен и некоторых мотивов очевидно связано с оссиановской темой в русской литературе. В творчестве А. Я. Артынова они возникли как результат его знакомства с поэтическими переложениями Н. Ф. Грамматина. Об "оссиановском направлении" см.: Левин Ю. Д. Оссиан в русской литературе. Конец XVIII - первая треть XIX века. Л., 1980.

26 Данное замечание о "романтизации" основного конфликта в "древнем историческом источнике" может быть отнесено также к другому фальсификату - "Мемуарам" княжны Серафимы (после пострижения - Марии) Михайловны Одоевской, описывающей в качестве главной причины падения Новгорода Великого несчастную любовь к ней Назария, в гневе оговорившего город перед Иваном III. См. анализ этой фальсификации: Козлов В. П. Указ. соч. С. 221 - 231.

стр. 35
--------------------------------------------------------------------------------

комментарием. Так, князь Вихреслав, спасая царевну Рему, стреляет из лука в чародея Тура, обратившегося в черного ворона (сказочный мотив, отразившийся в эпизоде спасения князем Гвидоном Царевны-Лебеди в сказке А. С. Пушкина), и вытаскивает девицу из болота. "Избавленная князем красавица от болота и волшебника озаботилась прежде всего в реке Устье смыть с себя болотную грязь. И приведя одежду свою в порядок, потом стала благодарить князя за его великодушный поступок" (с. 181 - 182). Князья Древней Руси в сказаниях А. Я. Артынова ведут себя в соответствии с этикетом поведения XVIII - XIX веков: "После обычной вежливости князь стал просить сестру свою познакомить ево с княжной Светозарой" (с. 143).

Этот же принцип - реально-бытовых дополнений - наблюдается и в легендах, ориентированных на литературные произведения. Так, в сказании о князе Фрелафе и княгине Леве обнаруживается сильное влияние перипетий сюжета "Жития Евстрафия Плакиды". Несчастная княгиня, жертва страсти своего мужа-варяга к злой волшебнице Всеславе, была брошена в темницу. А ее сыновья Пламид и Избор, детьми чудом спасшиеся от смерти, к которой их приговорила злая мачеха, потеряли друг друга, но, став взрослыми, оба выбрали путь воина. Когда братья Левы князья Любомир и Туросвет пришли "восстановить справедливость" в пределы варяжской земли, то они увидели, как самого Фрелафа, заключенного в темницу, сын Всемилы поволок на казнь, оскорбляя и унижая обессилевшего князя. Варяга отбили у неистового юноши. "Жестокая пощечина князя Туросвета раздалась по щеке буйнаго юноши, лишила его нескольких зубов, и повергла его на землю. Изверженныя им с кровию зубы доказывали, что удар был от чистаго сердца" (с. 187 - 188). После натуралистических подробностей описания расправы автор вновь следует сюжетной схеме первоосновы Жития - эллинистической авантюрной повести: происходит всеобщее узнавание детей и родителей, сцена раскаяния Фрелафа, а затем описание всеобщего примирения. Таким образом, произведение, испытавшее на сюжетном уровне влияние агиографического памятника, дополнялось, как и фольклорные тексты, бытовыми и литературными деталями.

Ряд сказаний А. Я. Артынова обнаруживает свою полную зависимость от литературных произведений. Один из наиболее ярких примеров тому - сказание об Алексее Богдановиче Мусине-Пушкине и княжне Ирине Луговской. Непосредственным источником данного сказания является повесть Н. М. Карамзина "Наталья, боярская дочь". Сюжетная схема повторяется в артыновском произведении практически полностью: жизнь героини в доме отца - ее основные занятия - знакомство в московской церкви с прекрасным незнакомцем - помощь влюбленным няни - увоз невесты - тихий брак в сельской церкви - история опального семейства мужа героини и его оправдание - мирная жизнь молодых - поиски любимой дочери отцом - сборы на войну против литовцев главного героя - выход в поход вместе с мужем героини под видом его младшего брата - воинский подвиг, переломивший ход сражения, - царская милость и награды - встреча героини с отцом, сопровождавшим царя, - превращение молодого воина на глазах у свиты в боярскую дочь - прощение отца - счастливая жизнь героев. Очевиден характер проведенных А. Я. Артыновым переделок. Прежде всего, наш сочинитель пересказал свой источник предельно кратко:

Н. М. Карамзин
"Наталья, по своему обыкновению, пошла однажды к обедне. Помолившись с усердием, она не нарочно обратила
глаза свои к левому крылосу - и что же увидела? Прекрасный молодой человек, в голубом кафтане с золотыми пуговицами, стоял там, как царь среди всех прочих людей, и блестящий проницательный взор его встретился с ее взором. Наталья в одну секунду вся закраснелась, и сердце ее, затрепетав сильно, сказало ей: "Вот он!.." Она потупила глаза свои, но ненадолго; снова взглянула на красавца, снова запылала в лице своем и снова затрепетала в своем сердце. Ей показалось, что любезный призрак, который ночью и днем прельщал ее воображение, был не что иное, как образ сего молодого человека..."27

А. Я. Артынов
"Там, в церкве в день Покрова пресвятой Богородицы боярошня Ирина встретилась с красивым, статным и молодым боярином. Огненный взор его, встретившись с ее, показывал в нем такого героя, о каком она часто днем и ночью мечтала" (с. 623).

стр. 36
--------------------------------------------------------------------------------

В повести Н. М. Карамзина разработаны портретные характеристики героев (кожа Натальи белее "итальянского мрамора и кавказского снега", волосы как "темно-кофейный бархат", ресницы "черные и пушистые" и т. п.), в сказании Артынова описаний индивидуальных черт героев нет, лишь кратко сказано, например, что Ирина "имела замечательную красоту лица своего, могущую спорить с первыми красавицами белокаменной Москвы" (с. 621).

Диалог героев и их внутренняя речь в карамзинской повести занимают значительное место. Они не только драматизируют повествование (один из фрагментов даже имеет вид произведения драматического жанра28 ), но и определяют развитие действия. В обработке А. Я. Артынова диалогов очень мало, а внутренней речи нет вовсе.

Отсутствует в этом произведении А. Я. Артынова (как, впрочем, и в других) образ автора, столь характерный для прозы Карамзина. В "Наталье, боярской дочери" образ автора многогранен: серьезные рассуждения о прежних временах, "когда русские были русскими"; признание в любви к истории; размышления о вымысле перемежаются полными самоиронии замечаниями. Так, ссылаясь на то, что слышал свою историю "в царстве теней" от бабушки своего дедушки, писатель продолжает: "Только страшусь обезобразить повесть ее; боюсь, чтобы старушка не примчалась на облаке с того света и не наказала меня клюкою своею за худое риторство... Ах, нет! Прости безрассудность мою, великодушная тень, - ты неудобна к такому делу! В самой земной жизни своей была ты смирна и незлобна, как юная овечка; рука твоя не умертвила здесь ни комара, ни мушки, и бабочка всегда покойно отдыхала на носу твоем; итак, возможно ли, чтобы теперь, когда ты плаваешь в море неописанного блаженства и дышишь чистейшим эфиром неба, возможно ли, чтобы рука твоя поднялась на твоего покорного праправнука? Нет! Ты дозволишь ему беспрепятственно упражняться в похвальном ремесле марать бумагу, взводить небылицы на живых и мертвых, испытывать терпение своих читателей..."29

Кроме проведенных сокращений своего источника, А. Я. Артынов сделал некоторые добавления. Все они связаны с вопросами образования и вос-
--------------------------------------------------------------------------------
27 Цит. по: Карамзин Н. М. Бедная Лиза. Повести. Л., 1970. С. 50 - 51. (Серия "Народная библиотека").

28 Имеется в виду сцена, повествующая о решении Натальи ехать на войну вместе с мужем, выстроенная по законам драматической композиции: "Алексей. Но мне надобно заслужить прежде милость царскую. Теперь есть к тому случай. Наталья. Какой же, мой друг? Алексей. Ехать на войну..." и т. д. (Карамзин Н. М. Указ. соч. С. 72 - 73).

29 Карамзин Н. М. Указ соч. С. 41.

стр. 37
--------------------------------------------------------------------------------
питания героини. Князь Михайло Кузьмич Луговской, отец Ирины, "по службе своей в Москве он имел частые сношения с иностранцами, находящимися на службе при царском дворе. Вследствие чего и дочь его Ирина имела образование не старинное, московских бояр, а современное - иностранное. Она имела у себя много подруг в иностранных семействах, близких знакомых к ея родителю" (с. 621). Представления крестьянского писателя об образованности княжны XVII века также неисторичны, как его рассуждения о ее воспитании: "...знаменитая красавица нраву пылкого, имела живую и предприимчивую натуру. Героиня прошлых веков: лихая наездница и смелая охотница" (с. 622).

По утверждению самого А. Я. Артынова, в этом произведении он основывался на воспоминаниях своих героев. Как становится понятным из сказания, именно Алексей Богданович и Ирина составили текст, который стал образцом для автора и одним из его основных источников сведений: "Стольник Алексей Богданович Мусин-Пушкин имел обширный ум и любил заниматься отечественной литературой, в чем немало помогала и супруга ево Ирина. Труды их были собирать различныя сведения и из различных книг и рукописей о Ростове Великом. В его труды взошли и различныя иностранныя, библейския и классическия писатели. Для этого и написал он крупное и замечательное сочинение под названием "Книга о великих князьях русских, отколе произыде корень их", которая славяно-русского народа корень выводит от праотца Иафета, сына Ноева, до великаго князя Рюрика в хронологическом порядке" (с. 625). Как видим, литературные герои А. Б. и И. М. Мусины-Пушкины, по утверждению А. Я. Артынова, первыми создали историческое сочинение, форма, концепция и основные идеи которого совпадают с авторскими. Таким образом, герои, созданные по литературному образцу (повесть "Наталья, боярская дочь" Н. М. Карамзина), сами, под пером А. Я. Артынова, становятся авторами исторического сочинения, послужившего образцом для самого крестьянского писателя.

В сказаниях А. Я. Артынова, как правило, знакомство сочинителя с произведениями литературы проявляется в образной системе (так, злой колдун - похититель прекрасной княжны Звениславы, подобно Черномору из "Руслана и Людмилы" Пушкина, появляется во время свадьбы, и так же, как злодей-карлик, может "лишить свою пленницу лишь свободы" - с. 111); в цитатах (например, из "Слова о полку Игореве": "Тяжело голове без тела, тяжело и телу без головы"); в именах (Царь-Девица, Фрелаф-Фарлаф); в лексических штампах ("удалиться от шума градов") и сюжетных (похищение ребенка в младенчестве и поиски его); в воспроизведении мотивов (увенчание победителя венком прекрасной дамой), описаний (пурпурный сарафан, золотой пояс, лазоревый плат и т. п.). Интересно, что устойчивой может оказаться и ошибка. Так, А. Я. Артынов несколько раз повторяет, что невесте "готовили в приданое вено". Но приданое - накопленное невестой добро и дары от ее рода, в то время как вено - более древний вид отношений родни жениха и невесты. Вено - это выкуп, который жених и его род давали за невесту. Узнав о слове "вено", крестьянский писатель не вполне понял его значение. Ни в одном историческом источнике подобного смешения семантики (приданое - вено) быть не могло.

А. Я. Артынов - "любопытная и по-своему интересная личность, во многом характерная для того типа исследователей-самоучек, которые, заболев однажды недугом познания прошлого, отдают своему увлечению немало сил и энергии, но так и не становятся профессионалами".30 Безусловно, с на-
--------------------------------------------------------------------------------
30 Козлов В. П. Указ. соч. С. 211.

стр. 38
--------------------------------------------------------------------------------
учной точки зрения, в трудах крестьянского писателя мы сталкиваемся с попыткой создать полностью фальсифицированный исторический свод, но простодушие автора, горячечность его увлечения "ростовскими древностями" и слабость литературного дарования лишают артыновский фальсификат даже видимости достоверности.

Проведенный анализ принципов создания "исторического" текста сочинителем позволил определить, что он механически соединял сказочные сюжеты и романтические коллизии, фольклорные формулы, просторечные формы и романтические штампы, топонимические легенды и религиозные предания, наделяя свои сказания особой причудливостью, которая, однако, не приводит к разнообразию: происходит постоянное повторение освоенных им схем повествования. Метод А. Я. Артынова позволяет, во-первых, увидеть, как использовалось носителями крестьянской культуры литературное наследие (от фольклора до современной им литературы), во-вторых, определить ряд особенностей творчества крестьянского писателя, повлиявших на современное краеведение, в-третьих, обнаружить основные принципы создания легендарных текстов.

Необходимо отметить, что выявленные "технические приемы" могут быть раскрыты на материале и других сочинений, авторы которых связаны с традициями мистификаций и фальсификаций. Вполне корректным представляется вывод, что литературная форма любого фальсификата исторического источника ориентирована на современные ему литературные образцы (на уровнях модели поведения героев, системы мотивации, развития сюжета, набора коллизий, стилистического оформления), а содержание соотносимо с основным кругом проблем (исторических, политических, идеологических) своего времени. Некоторые из уже разоблаченных подделок могут вновь привлекать к себе внимание, служа основой "сенсационных открытий" авторов, чьи взгляды находят опору в идеях, продекларированных создателем подделки.31
--------------------------------------------------------------------------------
31 См. об этом: Что думают ученые о "Велесовой книге". Сб. статей. СПб., 2004.

стр. 39

@темы: Пётр царевич Ордынский, Артынов, Лобакова И. А.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Чем Антон Павлович пробавлялся в молодости...

www.ostrovok.de/old/classics/chekhov/story134.h...

@темы: разное

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

сырные тёрки

www.britishmuseum.org/research/search_the_colle...
древнеримская

www.sciencebuzz.org/node/5245
классика, этруски

www.unc.edu/~dchaggis/2005_Report.html
архаическая, крит, Азория

farm3.staticflickr.com/2202/2490945132_4bf3728f...
Ancient cheese grater
www.flickr.com/photos/dandiffendale/2490945132/
Ancient cheese grater
Tricarico, loc. Serra del Cedro, Tomb 10
Bronze grater (4th cent. BCE)
Grattugio di bronzo (IV sec. a.C.)
These graters are a common element in Italic tombs of this region and period; they may have been imitating the Homeric description of a restorative drink of wine, cheese and flour (Iliad 11.638-40); graters are also found from the 9th cent. BCE in warrior tombs from Lefkandi in mainland Greece.

katieinrome2010.blogspot.fi/2010/11/traipsing-a...

@темы: НБ

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Тропин Н. А. Южные территории Чернигово-Рязанского порубежья в XII - XV вв

www.dissers.ru/avtoreferati-dissertatsii-istori...
Тропин Николай Александрович

Южные территории Чернигово-Рязанского порубежья в XII - XV вв.

ИНСТИТУТ АРХЕОЛОГИИ РАН

специальность 07.00.06 – археология

Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора исторических наук

Москва – 2007

Работа выполнена в Елецком государственном университете им. И.А. Бунина

Научный консультант: доктор исторических наук А.Д. Пряхин
Официальные оппоненты: доктор исторических наук С.З. Чернов
доктор исторических наук Е.А. Шинаков
доктор исторических наук А.Б. Мазуров

Ведущая организация – Государственный Исторический музей

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Института археологии РАН.

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность темы. Археологией накоплен значительный материал в изучении древнерусских земель. Прежде всего, он связан с освещением проблем хозяйственного, демографического, этнокультурного развития территорий. Успехи науки в последние десятилетия объясняются эффективностью междисциплинарных исследований, основанных на комплексном изучении данных археологии и письменных источников, широком привлечении естественно-научных методов, вспомогательных исторических дисциплин.

Интерес к археологическому изучению юго-восточных пределов Древней Руси, проявившийся в 1820-1830-е гг. (К.Ф. Калайдович, В.В.Пассек), в дальнейшем получил свое развитие в трудах ведущего исследователя славяно-русских древностей второй половины XIX–начала XX вв. Д.Я. Самоквасова . Однако применение археологических свидетельств эпохи политической раздробленности в общеисторическом контексте стало особенно заметным с середины XX в. В это время выходит в свет фундаментальная работа А.Н. Насонова «Русская земля» и образование территории древнерусского государства», положившая начало формированию научного историко-археологического направления в изучении княжеств и отдельных территорий .

Наиболее значимыми исследованиями, определившими в дальнейшем, уже в третьей четверти XX в., это направление в археологии, являются работы А.В. Арциховского , Б.А. Рыбакова , А.Л. Монгайта , Л.В. Алексеева , Т.Н. Никольской и др. Авторы, используя различные источники, исследуют вопросы формирования и развития территорий, миграции населения, уделяют внимание поиску границ политико-административных структур.

В последней четверти XX в. и в настоящее время историко-археологические исследования получили особенно широкое распространение и затронули изучение древнерусских городов, феодальных центров, сельских поселений как в центральных районах Руси, так и на ее окраинах. Важнейшими из них можно назвать работы руководителя Новгородской экспедиции В.Л. Янина по истории Новгорода и северо-западных территорий Руси , а также ведущих специалистов экспедиции Е.А. Рыбиной , Б.А. Колчина , А. С. Хорошева , П.Г. Гайдукова и др. Значителен вклад в изучение колонизации Русского Севера Н.А. Макарова . Продолжение раскопок Старой Рязани и обследование ее округи нашло отражение в публикациях В.П. Даркевича , А.В. Чернецова . Вопросы исторического развития древнерусских земель освещены в обобщающих работах Б.А. Рыбакова , В.В. Седова .

Значительные успехи в историко-археологическом направлении достигнуты при изучении южнорусских земель. Исследования Киева и Киевского княжества отражены в работах П.П. Толочко , Г.Ю. Ивакина , погребальный обряд Южной Руси - в трудах А.П. Моци . Вопросы заселения южнорусских земель и материальной культуры населения находятся в сфере научных интересов С.А. Беляевой , В.А. Петрашенко и других ученых. Пограничные южнорусские рубежи привлекают внимание Ю.Ю. Моргунова .

В рамках историко-археологического направления, еще в третьей четверти XX в., начали осуществляться микрорегиональные изыскания, которые основательно представлены в работе В.В. Седова о сельских поселениях Смоленской земли, внесшей заметный вклад в методику исследования микрорайонов памятников .

В настоящее время микрорегиональные исследования получили новый импульс в своем развитии, благодаря интенсивному привлечению междисциплинарных методов. Сравнительно недавно возможности этого метода были продемонстрированы при изучении структуры расселения в районе Белоозера и отражены в коллективной монографии Н.А.Макарова, С.Д. Захарова, А.П. Бужиловой . Исследования аналогичного характера активно проводятся в Подмосковье (Н.А. Кренке, С.З.Чернов , А.А. Юшко ), в районе Куликова поля (М.И. Гоняный ), при изучении Коломны (А.Б. Мазуров ) и т.д.

Однако археологией по-прежнему уделяется недостаточное внимание изучению окраинных территорий и пограничных зон древнерусских княжеств, в том числе и значительных пространств Юго-востока Руси. И это, несмотря на то, что история изучения Черниговского и Рязанского княжеств насчитывает более чем полуторавековой период. В последней четверти XX в., как, впрочем, и в настоящее время, наметилась тенденция к активному изучению Юго-востока Руси. Юго-западные пределы Рязанской земли с 1980-х гг. исследуются экспедицией Воронежского госуниверситета. В работах А.Д. Пряхина, А.З. Винникова, М.В. Цыбина были отражены итоги научных изысканий: заселение территории, историческая оценка памятников и характер пограничья со Степью .

Для осмысления северных территорий Чернигово-Рязанского порубежья большое значение имеют результаты работ экспедиции ГИМ под руководством М.И. Гоняного. Северо-западные пределы Рязанской земли, включая Ростиславль Рязанский, изучаются В.Ю. Ковалем.

В отличие от западных рязанских окраин восточные территории Черниговской земли археологией осмыслены в меньшей степени. В их изучение заметный вклад вносят работы Е.А. Шинакова, А.В. Кашкина, А.А. Узянова, В.В. Енукова, Г.Ю. Стародубцева и др., в которых обращается внимание на систему расселения, хронологию, выделение границ локальных групп памятников.

Географические рамки работы определяются юго-восточными пределами Черниговской и юго-западными, южными территориями Рязанской земель. Юго-восточные пределы Черниговской земли занимают бассейны рек Красивая Меча и Быстрая Сосна в Верхнедонском Правобережье. Юго-западные и южные территории Рязанской земли находятся в Верхнедонском Левобережье, включая течение р. Дон и бассейн р. Воронеж. На севере данная территория ограничивается районом древнерусских памятников Куликова поля и Чур-Михайлова, маркирующих начало северных пространств Чернигово-Рязанского порубежья. На юге граница достигает устья р. Воронеж, южнее которого начинается Среднее Подонье и граница с кочевым миром.

Исследуемые южные территории Чернигово-Рязанского порубежья имеют ряд исторических особенностей. Во-первых, это наиболее удаленная периферия относительно крупных столичных центров. В силу этого письменные сведения о данном районе редкие и исключительно краткие. Вторая особенность указывает на определенную значимость изучаемой территории, поскольку на ней в XIV-XV вв. располагались известные по письменным источникам Елецкое княжество, входившее в систему Верховских земель, и крайняя юго-западная рязанская волость «Воронеж». Третья особенность региона обусловлена территориальной близостью к половецко-ордынской границе, что сказалось на ее меньшей заселенности.

Обращаясь к исследованию, необходимо пояснить политическое содержание используемых нами понятий Черниговского и Рязанского княжеств. Разделение некогда единой территории «Чернигов и всю страну восточную и до Мурома» на два княжества - Черниговское и Рязанское - принято относить к 1127 г., когда в результате княжеских усобиц Всеволод Ольгович, захватывая Чернигов, изгоняет Ярослава Святославича, и тот становится основателем династии муромо-рязанских князей .

К концу XI в. в составе Черниговской земли особо заметным становится Новгород-Северское княжество. Однако Чернигов, бесспорно, являлся центром всего княжества, в котором сложилась относительно устойчивая политическая структура, феодальная иерархия, административное членение государственной территории. Вследствие этого под Черниговской землей XII-первой половины XIII вв. мы понимаем значительную по занимаемой площади территорию Чернигово-Северского княжества .

В середине XIII в. в результате монголо-татарского нашествия и разорения Южной Руси произошли крупные изменения в Чернигово-Северском княжестве, которое как единая политическая единица прекратило свое существование. На его пространствах возникают Чернигово-Брянское и Курское княжества. С середины XIII в. и до начала XIV в. под Черниговской землей мы понимаем Чернигово-Брянское княжество . К середине XIV в. Чернигово-Брянское княжество перестает существовать. Еще ранее, в конце XIII в., погибает Курское княжество .

К середине XIV века в восточных пределах Чернигово-Брянской земли, расположенных в бассейне Верхней Оки, сформировались самостоятельные верховские княжества . Их владения выходили непосредственно в Правобережье Верхнего Дона. С начала XIV в. эта территория рассматривается нами в контексте исторических процессов, происходящих в верховских землях.

Что же касается Рязанского княжества, то до середины XII в. оно известно как Муромо-Рязанская земля, согласно старейшему городу и столице Мурому, обособление которого происходит в середине XII в. Рязань превращается в столицу княжества, и несмотря на возникающие уделы, к примеру Пронское княжество, она сохраняет до 1521 г. свою политико-территориальную целостность .

Предметом исследования является решение научной проблемы, связанной с изучением особенностей исторического развития пограничной территории юга-востока Черниговской и юго-запада Рязанской земель, составляющих целостное понятие южных земель Черниго-Рязанского порубежья, определение их места и значимости в системе самих княжеств, а также на значительных юго-восточных пространствах Руси. Под этим мы понимаем возникновение, этапы развития, специфику заселения и хозяйственного освоения территории, формирование политико-административных структур и границ княжеств.

Основная цель исследования заключается в воссоздании, преимущественно на археологическом материале, наиболее полной картины исторических процессов, происходивших на южных территориях Чернигово-Рязанского порубежья в XII-XV вв. Подобный подход осуществляется впервые.

В работе решаются следующие задачи:
•введение в научный оборот материалов, не получивших освещения в литературе;
•изучение системы расселения, определение специфики заселения территории;
•выявление истоков заселения и основных этапов хозяйственного и политического развития региона;
•выяснение исторической оценки укрепленных поселений, в том числе и наиболее значимого в нашем исследовании памятника Лавского археологического комплекса;
•изучение материальной и духовной культуры населения;
•определение границ княжеств в Верхнедонском бассейне и их изменения в XII-XV вв.

Хронологические рамки диссертации охватывают период XII-XV вв., соответствующий времени политической раздробленности на Руси. В пределы рассматриваемой территории на рубеже XI-XII вв. проникает новая миграционная волна, и постепенно происходит формирование границ княжеств в Верхнем Подонье. В XV в. в результате татарских набегов обозначенная территория приходит в запустение, и естественный процесс этнокультурного развития прерывается. Однако на земли в Верхнедонском Правобережье претендует Московское княжество, а территории по р. Дон и р. Воронеж до 1521 г. по-прежнему остаются в составе Рязанского княжества.

Источники и методы исследования. Источниковая база основывается преимущественно на результатах археологических экспедиций Елецкого и Воронежского госуниверситетов за последние двадцать лет. На рассматриваемой нами территории известно 450 памятников XI-XIV вв.: 13 городищ, 397 селищ, 8 могильников и единичных погребений, 9 монетных кладов и 10 местонахождений ордынских монет. Раскопками изучено 19 памятников. Общая площадь, вскрытая раскопками, составила более 22 тыс. кв.м.

На р. Дон исследовано семь памятников: Долговское, Стрешневское и Семилукское городища, поселения у сс. Новоникольское, Яблоново, Невежеколодезное, д. Замятино. На р. Воронеж – шесть памятников: поселения у с. Крутогорье, хут. Полозово, с. Шиловское, городища у сел Ст. Животинное, I и II у Романово. На р. Матыре – два поселения, одно из которых расположено у пос. Казинка, а другое – у с. Каменное. На р. Быстрая Сосна – Лавский археологический комплекс, поселения 1 и 5 у с. Аргамач-Пальна, Александровское городище.

Результаты раскопок выявили характер застройки памятников, дали сведения о жилых, хозяйственных, производственных постройках. Массовый вещевой материал позволил установить локальные отличия памятников в Верхнедонском Правобережье от Верхнедонского Левобережья. Значительно расширено представление о торговых связях в Верхнедонском бассейне.

Основная часть памятников известна по разведочным данным. Они картированы и привязаны к топооснове 1:100. Это расширило информационную базу в их исследовании и позволило в итоге выйти на вопросы изучения характера расселения, топографии, размеров, датировки поселений. Были повторно обследованы ранее известные памятники, которые также включены в анализируемую систему расселения. В итоге впервые была получена наиболее полная картина древнерусских памятников на интересующей нас территории, учитывающая при этом динамику заселения.

В работе была предпринята попытка осмысления памятников на микро- и макроуровнях. При этом учитывался опыт, накопленный рядом исследователей по археологическому изучению сельских поселений Древней Руси (Н.А. Макаров, В.В. Седов, С.З. Чернов, М.И. Гоняный, А.А. Юшко). При изучении самого памятника нами фиксировались его точные размеры с учетом распахиваемой поверхности и топографической ситуации, вешками отмечались места скоплений находок, принималась во внимание ландшафтная характеристика объекта. В отдельных случаях обследовались водораздельные участки, не выявившие древнерусские памятники.

На микрорегиональном уровне отмечались локальные группы памятников с попыткой определения их условного центра. На макроуровне нами выделялись группы концентраций памятников (ГКП), объединяющие локальные группы и тяготеющие к определенной речной системе. Предпринятое столь детальное изучение памятников позволило ввести их в общеисторический контекст региона: определить истоки его заселения, динамику вычленяемых нами «волостей», уточнить границы княжеств в Верхнем Подонье.

В работе активно используются сведения письменных источников: летописей, литературных памятников, актовых материалов, источников иностранного происхождения. Их сопоставление с археологическими данными позволяет полнее осветить вопросы исторической географии, границ княжеств и других политико-административных структур.

Интересную группу источников представляет ордынская нумизматика, которая отражает хозяйственные связи, периоды нестабильной внешнеполитической обстановки на русско-ордынском пограничье. Несомненна ее важная роль в датировке памятников и отдельных объектов.

Важное место в диссертации занимает картографический материал, отражающий залесенность территории Подонья по данным «генерального межевания» конца XVIII в. Его экстраполяция на период средневековья во многом оправдана тем, что антропогенное воздействие на растительный покров в XVI-XVIII вв. в исследуемом регионе было незначительным. Сопоставление данных залесенности с картой археологических памятников, а также их привязка к зонам распространения леса во многом перспективны и способствуют определению специфики заселения территории.

В исследовании используются результаты естественно-научных анализов. Металлографический анализ находок с древнерусских памятников выполнен В.И. Завьяловым в лаборатории естественно-научных методов ИА РАН; остеологический - А.Н. Глазуновой (ИА РАН) и Е.А. Цепкиным (каф. ихтиологии МГУ). На Лавском археологическом комплексе взяты пробы почв на определение фитолитов и содержание С 14 в связи с датировкой объектов: культурных напластований на укреплениях городища и костных останков двух погребений Лавского селища. Анализы сделаны Э.П. Зазовской и А.А. Гольевой в лаборатории почв (Институт географии РАН). Изделия из стекла идентифицировались Ю.Л. Щаповой (МГУ), импортная керамика – В.Ю. Ковалем (ИА РАН), Н.А. Кокориной (ИА РАН), И.В. Волковым (НИИ культуры и природного наследия).

Научная новизна работы заключается в предпринятой впервые попытке целостного освещения на основе междисциплинарных методов исследований истории региона площадью около 10 тыс. кв. км, специфика которого обусловлена его окраинным расположением. Рассматриваемая нами южная территория Чернигово-Рязанского порубежья показана в системе исторических процессов, происходящих как в самих княжествах, так и на Юго-востоке Руси в целом – огромном пространстве, занимающем лесостепь Днепро-Донского бассейна, а также в пограничье со Степью.

На основе объемного археологического материала выделяются этапы исторического развития исследуемой территории, устанавливаются истоки и особенности ее заселения, предпринимается попытка интерпретации многих археологических памятников. В работе нашли отражение результаты сплошного обследования региона при изучении «волостей» и границ княжеств. По сути, впервые столь широко применены естественно-научные методы в изучении вопросов хозяйственного развития и датировки памятников.

Основное положение, выносимое на защиту, состоит в том, что в период политической раздробленности обозначенная территория входила в состав древнерусских земель. Р. Дон являлась границей, разделяющей юго-восточные земли Черниговского княжества и юго-западные владения Рязанского княжества. Политико-экономическая, культурная эволюция данной территории находилась в русле общих закономерностей развития Руси.

Апробация результатов работы. Результаты диссертационного исследования были изложены на конференциях в рамках работы Регионального совета Центрально-Черноземных областей Российской Федерации по комплексной программе Отделения истории РАН «Ранние общества: взаимодействие со средой, культура и история» в городах: Белгород (1990), Курск (1991), Липецк (1992, 1999), Воронеж (1994, 1999), Елец (1998; 2005); а также конференциях, проводимых совместно с Государственным Историческим музеем и музеем-заповедником «Тульские древности», посвященных изучению Куликова поля (1999, 2000, 2001, 2002, 2003, 2004).

С докладами по тематике диссертации автор выступал на Всесоюзной конференции «Сельское расселение в Древней Руси» (1991), Международной конференции «Русь в IX-XIV веках: взаимодействие Севера и Юга» (2002), научной конференции «Археология Северо-Востока Руси: проблемы и материалы» (2004), Международной научной конференции «Сельская Русь в IX-XIV вв.: от новых методов изучения к новому пониманию» (2005), проводимых Институтом археологии РАН, а также на Всероссийском археологическом съезде «Современные проблемы археологии России» (2006) в СО РАН.

Отдельные положения диссертации обсуждались на заседаниях Отдела славяно-русской археологии Института археологии РАН в 2002, 2003, 2006 гг.

Практическая значимость работы. Результаты исследований используются автором в читаемом им курсе «Археология», спецкурсах «Археологические памятники Липецкой области», «Чернигово-Рязанское порубежье в системе Юго-востока Руси», спецсеминаре «Древнерусские города: история и культура» в Елецком госуниверситете. Активное применение результаты исследований могут найти в научно-прикладной программе «Елец и его историческая округа – уникальная территория России» (руководитель А.Д. Пряхин), а также при оформлении археологических экспозиций в краеведческих музеях.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, пяти глав, заключения, библиографии, приложения.



ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во введении раскрывается актуальность темы, степень ее изученности, определяются научная новизна диссертации, цель, задачи, предмет и методы, практическая значимость исследования, обосновываются географические и хронологические рамки работы.

Первая глава «История изучения и письменные источники», состоящая из двух параграфов, включает вопросы историографии, истории полевых исследований, письменные свидетельства. В изучении Чернигово-Рязанского порубежья выделяется три этапа. На первом этапе – XVIII–до середины XX вв. – историки опирались на различную, часто противоречивую, интерпретацию письменных источников в оценке юго-восточных окраин Руси (С.М. Соловьев, Д.И. Иловайский, Н.П. Барсов, П.В. Голубовский, М.К. Любавский, Ю.В. Готье, С.М. Кучиньский и др.). На этом этапе археологические сведения не были задействованы, использовались лишь немногочисленные данные письменных источников. Их неполнота и некритическое отношение к информации часто приводили исследователей к противоречивым суждениям в оценках заселения, политической принадлежности территории. По существу сама проблема Чернигово-Рязанского порубежья ими и не ставилась. В центре внимания историков были попытки выяснить границы княжеств и Руси в целом со Степью.

С середины ХХ в. начинается второй этап в изучении Чернигово-Рязанского порубежья, продолжавшийся до рубежа 1970-1980-х гг. Основным его содержанием явился опыт, накопленный исследователями при критическом анализе письменных источников, и, прежде всего, Никоновской летописи (А.Н. Насонов, А.Г. Кузьмин, Б.М. Клосс). В это время наиболее заметное влияние на круг исследовательских вопросов оказало наследие А.Н. Насонова, в котором отчетливо была сформулирована проблема Чернигово-Рязанского порубежья и предложено ее решение (А.Л. Монгайт, А.К. Зайцев, В.А. Кучкин, В.Л. Егоров и др.). К концу этого этапа появляются работы регионального характера (В.П. Загоровский, А.А. Шенников и др.), которые более детально прослеживают события и процессы в зоне Чернигово-Рязанского порубежья. По-прежнему письменные источники оставались основными в решении вопросов. Однако использование в работах А.Л. Монгайта, С.А. Плетневой, Г.А. Федорова-Давыдова других видов источников (археологических, нумизматических) продемонстрировало перспективность изучения проблемы.

Начало третьего этапа в изучении Чернигово-Рязанского порубежья относится к концу 1970-х–началу 1980-х гг. Он ознаменовался целенаправленным выявлением и изучением древнерусских памятников (работы экспедиций Воронежского госуниверситета под руководством А.Д.Пряхина, ГИМ под руководством М.И. Гоняного). В дальнейшем, на рубеже 1980-1990-х гг., к исследованиям подключился Елецкий госуниверситет (рук. Н.А. Тропин). Рассматриваемая территория становится объектом специального изучения. Появляются монографические работы А.Д. Пряхина, А.З. Винникова, Н.А. Тропина. Защищаются кандидатские диссертации М.В. Цыбина, Н.А. Тропина, Е.Ю. Кудрявцевой, С.И. Андреева.

Характерной особенностью третьего – современного - этапа исследования Чернигово-Рязанского порубежья стал археологический контекст. Благодаря ему удалось раскрыть сущность древнерусских городищ – опорных пунктов в освоении территории, определить истоки, выявить степень, характер и этапы заселения.

Анализ используемых письменных свидетельств показал их немногочисленность и почти полное отсутствие по периоду XII–первой половины XIII вв.

Во второй главе «Памятники и система расселения», включающей четыре параграфа, изложена характеристика памятников, отражена степень их информативности, исследуется система расселения. Глава демонстрирует объемный археологический источник, способный решить поставленные задачи. В ней дается историческая оценка памятников, систем и особенностей заселения территории в динамике.

В связи с тем, что ландшафт оказывает влияние на характер освоения территории, нами применяется географическая терминология (например, понятие «парагенетический комплекс» - ландшафтный отрезок и участок - системы смежных, взаимодействующих между собой, региональных и типологических единиц, обладающих общностью происхождения ). Среди ландшафтных отрезков выделяются: Галичьегорский, Семилукский, подрайон первой и второй надпойменных террас р. Воронеж, Соснинский и район Северо-Запада Известнякового Севера. Некоторые ландшафтные отрезки нами рассматриваются более детально на уровне ландшафтных участков (узлов): к примеру Задонский ландшафтный узел.

На обозначенной территории Чернигово-Рязанского порубежья известен приречной тип расселения. Исключение представляют верховья Красивой Мечи и р. Ельчик, где наряду с приречным типом присутствует и овражно-балочный. Для их оценки на восточнославянских территориях нужно отметить, что до XIV в. господствующим типом расселения являлся приречной. Во второй половине XIII-XIV вв. происходит освоение водоразделов, причиной которого явились появление новой системы земледелия и плуга .

Древнерусским населением были освоены как участки надпойменных террас, так и склоны коренных берегов. Расположение селищ зависело от ландшафта. В пределах южных территорий Рязанской земли сначала осваивалась первая надпойменная терраса. Как известно, ландшафтной особенностью задонского участка течения р. Дон и бассейна среднего, верхнего течения р. Воронеж является развитая первая надпойменная терраса. На ней расположена значительная часть селищ (47 % и 67 % соответственно). Активное освоение пойменных пространств и первой надпойменной террасы в древнерусское время отмечено как наиболее характерное и для сопредельных с нами территорий: районов Куликова поля , Среднего Подонья . В иных случаях, к примеру на Данково-Лебедянском участке течения р. Дон, первая надпойменная терраса слабо выражена, вследствие этого основная часть селищ (66 %) расположена на склоне коренного берега.

Характерной особенностью расселения является преимущественное тяготение селищ к крупным лесным массивам. Этот факт не находит своего подтверждения среди памятников района Куликова поля, расположенных севернее от рассматриваемой нами территории. Однако наблюдается их приуроченность к небольшим пойменным лесам. В отличие от Куликова поля на территории Среднего Подонья вполне отчетливо прослежено тяготение поселений к залесенным участкам речных долин . Данное сходство рассматриваемой нами территории и Среднего Подонья мы объясняем близостью русско-половецкой границы.

Прибрежно-рядовая планировка селищ является преобладающей. Лишь однажды зафиксирована двухрядная застройка селищ (Каменное).

В большинстве своем селища были небольшими по площади. Установлены размеры 169 поселений. По р. Дон и р. Воронеж селища площадью до 1 га составляли 60 %, среди них селища 0,1-0,5 га - до 45 %. В бассейне нижнего течения Быстрой Сосны поселения площадью до 1 га составляли 85,4 %, среди них селища 0,1-0,5 га – 75 %. Более крупные поселения известны реже. По р. Дон и р. Воронеж памятников площадью 1-2 га насчитывалось 19 %, свыше 2 га – 21 %. В бассейне нижнего течения Быстрой Сосны поселения площадью 1-2 га составили 10,4 %, а свыше 2 га – 4,2 %. Преобладание небольших по размерам поселений (до 1 га) свидетельствует об их малодворном характере. Такой тип был широко распространен на значительных пространствах Руси. Во второй половине XII–первой половине XIII вв. на Чернигово-Рязанском порубежье система малодворных поселений только начинала складываться (21 селище). Во второй половине XIII-XIV вв. она становится господствующей (115 селищ). Это является результатом изменений в сельском хозяйстве.

В целом отмечено около 40 локальных групп памятников, которые можно связать с территориальными общинами. Для них характерно расположение сравнительно компактной группой на участке протяженностью 3-7 км. Между группами отмечено незаселенное пространство протяженностью 2-3 км и более. Как правило, одно из поселений заметно выделяется своими размерами. Кроме того, многочисленны примеры и таких памятников, которые сами по себе являлись общиной и общинным центром одновременно. В основном они имели сравнительно крупные размеры (Полозово – не менее 15 га, Яблоново 1 – 10 га, Липовка (Бехтеевка) – 3,5 га и др.). На них отмечены признаки ремесленного производства и могильники.

Локальные группы образуют группы концентрации памятников (ГКП). В ряде случаев промежуточной группой между ними является «куст памятников». ГКП соответствовали крупным административным единицам того времени или ее составным частям. На северном участке Галичьегорского ландшафтного отрезка (Данково-Лебедянский участок течения р. Дон) выявлены три ГКП, состоящие из 81 памятника XII-XIV вв. Они отождествляются нами с Романцевом, известном по договорной грамоте 1496 г. рязанских князей. В пределах Задонского ландшафтного узла, где зафиксирована одна ГКП из 31 памятника XII-XIV вв., располагается известный по той же грамоте Тешев. В бассейне среднего и верхнего течения р. Воронеж выявлены четыре ГКП, в которые входят 136 памятников XII-XIV вв. Их историческая оценка тесно связана с летописной областью Воронеж, упоминаемой под 1177 г. в Лаврентьевской летописи. В бассейне нижнего течения Быстрой Сосны известно 95 памятников XII-XV вв. В XII-XIII вв. здесь располагалась одна из крайних восточных волостей Чернигово-Северского княжества. С конца XIII–третьей четверти XIV вв. – волость Новосильского княжества. В конце XIV–начале XV вв. – самостоятельное Елецкое княжество. Изученная единственная в нижнем течении Быстрой Сосны ГКП в междуречье Воргла и Пальны нами рассматривается как основное ядро формирующейся Елецкой земли.

В пределах Чернигово-Рязанского порубежья мы выделяем шесть поселенческих моделей. Поселенческая модель возникает в результате хозяйственного освоения ландшафта. Как правило, она состоит из нескольких близрасположенных памятников. На формирование и функционирование поселенческой модели оказывали влияние факторы социально-экономического и политического характера. Наши знания о поселенческих моделях всегда будут зависеть от масштабов исследований и их результативности. Поэтому соотнесение конкретных памятников с выделяемыми поселенческими моделями является относительным.

Критерии выделяемых поселенческих моделей определяются типами памятников (городище, селище, открытое торгово-ремесленное поселение и др.) и их количеством в условной «локальной группе». Исследование отдельного памятника представляется нам наиболее оптимальным для выяснения исторической оценки поселенческой модели в целом. В дальнейшем нами учитываются признаки, включающие в себя размеры памятника; степень интенсивности жизни и характер застройки (данный критерий можно установить не только для памятников, подвергшихся раскопкам, но и имеющих распаханную поверхность); количественные и качественные показатели находок; ландшафтная привязка памятника и его связь с близлежащими поселениями.

Из известных 450 памятников с конкретными поселенческими моделями соотнесены 263 или 58, 4 % от их общего количества.

Приводимая далее таблица показывает статистическую выборку памятников и выделяемых поселенческих моделей по парагенетическим комплексам.

Тип памятника Парагенетический Комплекс	Городища	Селища	Могильники и одиночные погребения	Клады	Отдельные монетные находки	Всего памятников	Количество памятников в поселенческих моделях
1.	3	73	3	2	1	82	69
2.	-	28	1	1	1	31	27
3.	2	18	-	3	2	25	11
4.	2	130	3	-	4	139	77
5.	2	70	1	1	-	74	12
6.	4	91	-	2	2	99	67
Итого	13	397	8	9	10	450	263

Таблица. Статистические данные типов памятников по парагенетическим комплексам.

Примечания: 1- Северный участок Галичьегорского ландшафтного отрезка; 2- Задонский ландшафтный узел; 3- Семилукский ландшафтный отрезок; 4- Подрайон первой и второй надпойменных террас р. Воронеж; 5- Северо-восток Известкового Севера (верхнее течение Красивой Мечи); 6 – Соснинский ландшафтный отрезок.

Как видно из таблицы, наибольшее количество памятников, включаемых в поселенческие модели, отмечается на трех участках: Северном участке Галичьегорского ландшафтного отрезка, Задонском ландшафтном узле, Соснинском ландшафтном отрезке, что свидетельствует о большей результативности исследований.

Нами выделяются шесть поселенческих моделей. Первая из них предполагает наличие центра в виде городища или открытого торгово-ремесленного поселения с прилегающей сельской округой. Причем функции центра могут быть разными (к примеру административные, сторожевые или хозяйственные, не исключается при этом сочетание нескольких), и нами они определяются как варианты данной модели. Вторая модель представляет собой одиночное селище, территориально обособленное от остальных на 3-5 км. Как правило, его площадь превышает 1 га. Нередко на таких селищах фиксируются следы ремесленного производства. Третья модель, являющаяся производной от первой, представлена «основным» селищем и расположенным вблизи еще одним селищем незначительной площади - выселка. «Основное» селище выделяется своими размерами, признаками ремесленного производства, расположенным рядом могильником. Четвертая модель предполагает локальную группу селищ, состоящую из трех и более памятников. Иногда в такой локальной группе можно выделить основное селище, отличающееся большими размерами и иногда вещевым комплексом. Пятая поселенческая модель включает в себя несколько локальных групп селищ, концентрирующихся на небольшой по площади территории и образующих «куст памятников». Шестая модель представлена промысловыми поселениями.

Рассмотрим динамику поселенческих моделей

Памятники Тип поселенческой модели	XII–первая половина XIII вв.	Вторая половина XIII-XIV вв.
1	57	-
2	6	16
3	6	10
4	21	54
5	-	87
6	2	4
Всего в поселенческих моделях:	92	171
Общее количество памятников	154	283

Таблица. Статистические данные по соотношению памятников

с поселенческими моделями

В домонгольское время на исследуемой территории встречены пять поселенческих моделей, объединяющих 92 памятника. Наиболее типичными являются первая и четвертая модели, в которые суммарно входят 78 памятников. Причем первая поселенческая модель встречается только в это время и насчитывает 57 памятников, к которым относятся городища и селища. Она же известна в трех вариантах. Ее первый вариант является наиболее ранним по времени возникновения.Он появляется на рубеже XI-XII вв. и представлен открытыми торгово-ремесленными поселениями в среде автохтонного славянского населения. В зоне только формирующегося Чернигово-Рязанского порубежья известно два таких памятника: Лавский археологический комплекс в нижнем течении Быстрой Сосны и селище Казинка на р. Матыра. Для этого варианта первой модели характерно: 1) значительные размеры памятника (для Лавского селища они составляют 4,8 га, для Казинки размеры памятника этого времени не установлены), отметим, что Лавское селище располагалось у городища раннего железного века; 2) признаки торгово-ремесленного характера; 3) отсутствие для этого времени прилегающей сельской округи.

Дальнейшее развитие этих памятников приводит к тому, что со второй половины XII века они, оставаясь открытыми торгово-ремесленными поселениями, приобретают административные функции над прилегающей сельской округой. Происходит и их значительный территориальный рост.

Второй вариант первой модели предполагает наличие городища с застроенной площадкой и прилегающей сельской округой. Примерами являются Семилукское городище на Дону, Ключевка на р. Ливенка (бассейн Быстрой Сосны), Солодилово (Зайчевка) и Лавровское на р. Красивая Меча, Романовские городища на р. Воронеж. Для этого варианта характерно: 1) заселенная площадка городища; 2) площадка городищ составляет 0,42-1,68 га; 3) появление городищ не ранее рубежа XII-XIII вв. Они возникают на участках, где нет преемственности с автохтонным населением. Данные городища выполняли преимущественно административную функцию и прекратили свое функционирование в период монгольского нашествия, а, возможно, и во второй половине XIII века.

Третий вариант первой модели расселения представлен городищами с нежилой площадкой и примыкающими к ним 1-2 селищами. Эти памятники возникают на рубеже XII-XIII вв. Яркими их примерами являются Долговское городище на Дону, Архангельское городище (Чур Михайлов) на р. Кочур. Для этих памятников характерно: 1) незначительные размеры укрепленных площадок (0,1-0,24 га); 2) нежилой характер; 3) непосредственно примыкающие к городищу 1-2 селища со слабонасыщенным культурным слоем. Данные городища являлись сторожевыми крепостями, охраняющими торговые пути и дороги, и прекратили свое существование в период монгольского нашествия.

Вторая поселенческая модель ярко представлена на примере селища Замятино 10. Другие памятники данной поселенческой модели немногочисленны. Данная поселенческая модель представлена одним селищем. Своеобразие памятнику придало его местонахождение на р. Дон – транспортной внешнеторговой магистрали.

Примерами третьей поселенческой модели достоверно являются лишь две локальные группы памятников - селища у сел Курапово в нижнем течении Красивой Мечи и Липовка (Бехтеевка) на р. Дон, известные по результатам разведок. Поселенческая модель у с. Курапово соответствует сельской общине, где селище 1 являлось центром. Важнейшими показателями считаем расположенный рядом могильник, следы ремесленной деятельности. На 500 м ниже по течению, в устье балки, расположено единственное небольшое по площади селище 2 у с. Курапово.

Поселенческую модель у с. Липовка (Бехтеевка) на р. Дон, состоящую из трех разнотипных памятников - селище, могильник, производственный поселок,- можно интерпретировать как сельскую общину, расположенную в устье ручья Липовка, с радиусом хозяйственной зоны не менее 1 км. Центром общины являлось селище Липовка-Бехтеевка. Для него характерны следующие признаки: расположение на возвышенной местности (склоновый тип) в устье ручья, значительные размеры, находящиеся рядом могильник и производственный поселок, отделенные от жилой зоны ручьем. В данном случае сталкиваемся с крупными сельскими поселениями, сочетающими в себе важные хозяйственные и, вероятно, административные функции.

Четвертую поселенческую модель, также как и первую, следует считать распространенной группой для домонгольского времени. Наиболее исследованной является локальная группа памятников у с. Крутогорье, состоящая из пяти селищ конца XII–первой половины XIII вв., занимающих компактное пространство протяженностью 0,65 км. Площади памятников незначительны: 0,1-0,7 га. Данную локальную группу можно интерпретировать в целом как сеть малодворных поселений одной сельской общины.

Памятники пятой поселенческой модели неизвестны. Шестая поселенческая модель представлена двумя памятниками XII–первой половины XIII вв. (Вербилово, Курино) и поселением XII–начала XV вв. Шиловским. Они интерпретируется как промысловые сезонные стоянки и характеризуются следующей совокупностью признаков: отсутствием следов ремесленной деятельности, расположением в пойме или на невысоких террасах, слабой насыщенностью культурными останками.

Следует отметить, что промысловые стоянки XII-XIV вв. известны пока лишь в нижнем течении р. Воронеж, входившем в юго-западную окраину волости «Воронож» Рязанского княжества, и расположены чаще всего на малопригодных для занятий земледелием пойменных, заболоченных участках. Данные факты во многом совпадают с наблюдением, сделанным С.З. Черновым на примере исследования волости Пехорки, относящейся к первой половине XIII века, где отмечено размещение промысловых поселений на ее периферии .

Завершая обзор поселенческих моделей конца XI–первой половины XIII вв., важно подчеркнуть, что появление первой модели расселения было обусловлено политическим фактором. В это время определялись границы княжеств и система функционирования Донского торгового пути. Остальные модели заселения отражали хозяйственное развитие территории с выбором оптимальных для ведения хозяйства ландшафтных условий, учитывающих, прежде всего, долины рек, окраины залесенных территорий. Можно заметить, что в это время на значительных пространствах Чернигово-Рязанского порубежья система малодворных поселений только начинала складываться. Вероятнее всего, этот процесс приходился на XIII век.

Наиболее отчетливо малодворная система расселения отмечена в округе Лавского археологического комплекса, в задонской излучине Дона и в бассейне р. Воронеж.

Монголо-татарское нашествие серьезно не нарушило естественный ход развития древнерусских поселений на южных территориях Чернигово-Рязанского пограничья в середине - второй половине XIII вв. Более того, мы наблюдаем рост числа памятников почти в два раза. Пять поселенческих моделей этого времени объединяют 171 памятник. Наиболее характерными являются четвертая и пятая модели, к которым относится 141 памятник.

Во второй половине XIII-XIV вв. происходят заметные изменения в системе расселения. Как уже отмечалось, исчезает первая поселенческая модель. А вариант данной модели, представленный открытым торгово-ремесленным поселением с округой, превращается в иную модель – «кустовое расселение» (Лавский археологический комплекс). Значительно больше становится памятников, относящихся ко второй (Яблоново, Полозово, «15 лет Октября», Тютчево и др.) и третьей поселенческим моделям. В сравнении с предшествующим периодом их число возрастает более чем в три раза. Четвертая поселенческая модель является одной их наиболее характерных для этого времени. К этой модели относятся 9 локальных групп, в числе которых наиболее исследованные Ракитянская, Лебедянская, Каменка. Данная поселенческая модель рассматривается нами как сельская община, в которой можно выделить общинный центр в виде наиболее крупного селища, занимающего к тому же нередко возвышенное в ландшафтном отношении положение. Другие селища в пределах этой локальной группы можно считать «выселками», отражающими расширяющуюся ойкумену общины.

Пятая поселенческая модель, известная как кустовое расселение, представлена тремя группами памятников, которые расположены в нижнем течении Быстрой Сосны (междуречье Воргла и Пальны), в нижнем течении р. Матыра, в бассейне Становой Рясы. Она включает 87 памятников. Наибольшее развитие эта модель получила в тех микрорайонах, которые сравнительно плотно были освоены в домонгольское время. Сама же система кустового расселения оформляется со второй половины XIII в. и отражает более интенсивные хозяйственные процессы.

Шестая поселенческая модель известна четырьмя промысловыми стоянками: Шиловское, Тавровское, Пристань, Университетская.

В период второй половины XIII-XIV вв. система расселения в зоне Чернигово-Рязанского порубежья во многом соответствовала общей логике развития сельских поселений на Руси, когда господствовал малодворный тип застройки .

К специфическим особенностям в системе заселения исследуемой территории мы относим факты одновременного сосуществования разных поселенческих моделей. Прежде всего, имеются в виду поселенческие модели, представленные отдельными крупными селищами, малодворной сетью расселения и промысловыми стоянками. Разнообразие поселенческих моделей объясняется тем, что Чернигово-Рязанское порубежье в полной мере так и не было освоено в хозяйственном отношении древнерусским населением из-за его малочисленности в зоне русско-степного пограничья.

В третьей главе «Материальная культура населения юго-западных и южных территорий Рязанской земли XII-XV вв.», состоящей из трех параграфов, в центре внимания находятся вопросы типологии жилых и хозяйственных сооружений, анализ производственных построек, вещевой комплекс, погребальный обряд населения Верхнедонского Левобережья.

В его пределах известно 60 жилых сооружений, из которых к наземным относится 51 жилище, 9 – к сооружениям полуземляночного типа. Постройки являются срубными и каркасно-столбовыми. Наземные жилища в зависимости от конструктивных особенностей разделены на три группы: дома с подпольными (25) или с подпечными ямами (11) и постройки без подпольных или подпечных ям (16). Их площадь составляет чаще всего от 12,5 кв. м до 20 кв. м.

Известны печи двух типов: глинобитные и каменки. Большинство составляют глинобитные печи. От них остались глиняные развалы размерами 0,5х0,7-1,3х1,1 м. Реже встречаются печи-каменки.

Жилища относятся к двум хронологическим периодам: XII–первой половине XIII вв. и второй половине XIII-XIV вв. Для датировки построек мы располагаем данными в 53 случаях. К XII–первой половине XIII вв. относятся 39 жилищ. Среди них 8 являются полуземлянками, 9 – наземными домами без подпольных или подпечных ям, 14 – наземными сооружениями с подпольными ямами, а 7 – с подпечными ямами. Одна постройка (№ 30 Семилукского городища) имеет как подпольную, так и подпечную ямы. Ко второй половине XIII-XIV вв. относятся 14 наземных жилищ как с подпольными ямами (8 сооружений), так и без них (6 сооружений).

Наземные жилые постройки трех выделенных групп с характерными глинобитными печами находят свои аналоги на Верхней и Средней Оке . По мнению П.А. Раппопорта, наземные жилища XII-XIII вв. становятся господствующим типом рядового жилья в восточной части лесостепной зоны, на территории Рязанского княжества и восточных районах Чернигово-Северской земли . Известны наземные жилища в верховьях Дона в районе Куликова поля .

Для древнерусских памятников XII–первой половины XIII вв. не являются исключениями и наземные дома с печами-каменками, которые были обнаружены на селище Замятино 10 и Семилукском городище. Подобные сооружения чаще всего встречаются в лесной полосе Восточной Европы, например в Ярополче Залесском . Не исключено, что часть жителей селища Замятино 10 и Семилукского городища являлась выходцами из лесной полосы, на что указывает также характерный прочерченный орнамент на посуде в виде «зубчатого колесика». Данный вид орнамента характерен для населения лесной зоны Восточной Европы.

Прежним остается наземный тип домостроительства и в последующий период, во второй половине XIII-XIV вв.

К местной традиции домостроительства, имеющей значительные аналогии с Рязанской землей в XII-XIII вв., относятся глинобитные полы в наземных постройках и глиняная подмазка в подпольных ямах. Данные наблюдения позволяют считать характер домостроительства в бассейнах р. Воронеж и Верхнего Дона единым с традициями Поочья и рассматривать памятники в системе древнерусской территории.

Хозяйственные сооружения составляют значительную часть всех выявленных в ходе раскопок объектов. В зависимости от функциональной принадлежности постройки разделены на погреба, кладовые, наземные сооружения типа амбара. Известны также и отдельные участки с хозяйственными дворами (Крутогорье, Каменное, Замятино 10).

На сельских поселениях исследованы производственные сооружения, связанные с металлургией (Казинка, Невежеколодезное) и гончарством (Каменное, Полозово, Яблоново).

Проанализированы 5282 сосуда с памятников, подвергшихся раскопкам. Изучение керамики южных территорий Рязанской земли происходило на основе определения особенностей верхнего края венчика посуды. При этом были выделены семь групп горшков и их варианты.

Своеобразие керамики заключается в том, что во второй половине XII–первой половине XIII вв. наибольшее распространение получает линейный орнамент (87 % - Замятино 10; памятники района Куликова Поля - 81-95,5 %), который, как правило, покрывает полностью или почти все тулово сосуда, а также сосуды групп «2Б» - 20,9 % и «2В» - 25,8% (по данным Замятино 10). Клейменая посуда, по данным селища Замятино 10, составила 12 %.

Во второй половине XIII века (Яблоново, Крутогорье, постройка № 2 Полозово) господствующими видами горшков являлись группы «1Б» - 24,2; 17,9; 31,3 %; «2Б, В» - 24 % (для Крутогорья); «3Б,В» - 30,3; 32,2; 24,3 %; «4» - 18,9; 9; 19,3 %. В орнаментации линейный декор встречается реже - от 27 % (Яблоново) до 41,3 % (Крутогорье). Возрастает доля клейменой посуды на селище Крутогорье – 33 %, на селище Яблоново – 21 %.

В XIV в. (сооружение №№ 1,2 Каменное, участок культурного слоя Каменное в пределах раскопов 7 А, 10-12) основная посуда представлена группами «1Б,В» - 25,9; 26; 28,1 %; «2В» - 30; 24; 22,6 %; «3Б,В» - 16; 24; 18,7 %; «4» - 11,2; 12; 13,7 %. В орнаментации линейный декор присутствует у 25,2 % посуды (Полозово), 27,3 % (Казинка), 36,4 % (Каменное). Доля клейменой посуды на селище Казинка составляет 31,2 % , на селище Каменное – 20 %, на селище Полозово – 14,8 %.

Наблюдения над керамикой Верхнедонского Левобережья показывают не только характерные особенности, отличающие ее от Верхнедонского Правобережья, но и внутреннюю динамику, проявляющуюся в изменениях групп сосудов, их орнаментации, доли клейменой посуды.

В диссертации рассматриваются предметы материальной культуры, среди которых орудия труда, бытовые находки, украшения, вооружение. Кроме того, по результатам раскопок грунтового могильника у с. Каменное проанализирован погребальный обряд. Обнаруженные находки указывают на сходство исследуемого региона с территорией Поочья и распространение общерусских традиций в их материальной культуре.

В четвертой главе «Материальная культура населения юго-восточных территорий Черниговской земли в XII-XV вв.», которая включает шесть параграфов, основное внимание уделяется Лавскому археологическому комплексу и его сельской округе. Всестороннее рассмотрение и анализ материальной культуры этого уникального памятника (фортификация, усадебная застройка, вещевой комплекс) позволили дать ему историческую оценку и осветить вопросы развития территории в Верхнедонском Правобережье.

Лавский археологический комплекс состоит из городища и примыкающих к нему двух селищ (Лавы 3, Лавы 4). Это многослойный памятник, содержащий находки эпох мезолита, неолита, бронзы, городецкой культуры раннего железного века, первых веков н.э., раннего средневековья, XI-XIV вв. и XVIII–начала XIX вв. Его общая площадь 47 га, однако зона распространения находок древнерусского времени, составляющих не менее 95 % всех артефактов памятника, значительно меньше и достигает 29, 4 га, не считая территории городища.

Лавский археологический комплекс занимает участок 2 км по левому берегу р. Быстрая Сосна, высота которого над уровнем воды 25-40 м. Центральное место в комплексе принадлежит городищу размерами 88х105 м, укрепленному с напольной стороны рвом и валом. Высота вала от уровня современной поверхности составляет 0,8-1,1 м, ширина – 8-12 м. Ширина рва достигает 6-7 м при глубине 0,5 м. В центральной части укреплений фиксируется перешеек шириной до 15 м.

С противоположных сторон городище окружено двумя селищами (селище 3 площадью не менее 25 га и селище 4 - 4,4 га).

Памятник обнаружен в 1962 г. экспедицией Воронежского госуниверситета под руководством А.Д. Пряхина, а в 1990 г. - обследован отрядом экспедиции Елецкого пединститута под руководством Н.А. Тропина. Мощность культурного слоя на селище составила 0,4-0,8м. За период 1991-2005 гг. на памятнике вскрыто 4 933 кв.м.

На городище заложены пять раскопов общей площадью 516 кв.м. Основные результаты показали, что первоначально оно возникает в раннем железном веке и связано с населением городецкой культуры. Древнерусские укрепления возводятся в середине XIV в. Городище функционировало очень короткий промежуток времени, а его укрепления были разобраны не позднее третьей четверти XIV в. Следы пожара отмечены лишь в двух хозяйственных постройках, относящихся к заключительному периоду жизни Лавского комплекса.

Основные исследования сконцентрировались на селище 3. В его южной части были заложены два раскопа (раскоп-1 - 629 кв. м, раскоп-2 – 3108 кв. м). На территории раскопа-1 изучен хозяйственный двор площадью 300-350 кв. м, состоящий из разнофункциональных построек: погребов, амбаров, овина и др. Все выявленные сооружения являлись одновременными и относились к заключительному периоду жизни памятника (XIII-XIV вв.).

На площади раскопа-2 изучены четыре разновременные усадьбы, три из которых исследованы полностью. Их размеры 300-800 кв.м. Принадлежали они зажиточным владельцам.

Двумя раскопами в южной части исследовалось селище 4 (раскоп № 1 – 480 кв. м; раскоп № 2 – 200 кв. м). Преимущественно на этом участке получены свидетельства XVIII–начала XIX вв.

Благодаря раскопкам получены 823 индивидуальные находки древнерусского времени (исследования 1991-2005 гг.): железо (36,6 %), глина (37,7 %), стекло (11 %), кость (1,6 %), камень (4,1 %), медные сплавы (7 %), серебро (1,2 %), свинец (0,4 %), белый металл (0,2 %).

Результативность исследований показывает, что Лавский археологический комплекс не находит аналогов среди многих других средневековых памятников южных территорий Чернигово-Рязанского порубежья и является уникальным поселением Верхнего Подонья.

Исследованы фрагменты верхних частей 3443 сосудов. Посуда конца XI–первой половины XII вв. представлена лишь из Лавского археологического комплекса. Изучение показало, что в быту населением использовались как лепные горшки, так и круговые. У круговой посуды край венчика оформлен в виде манжета или имеет секировидную форму, весьма распространенную в это время на территории Южной Руси . К датируемым находкам этого времени относятся: лопасть от височного кольца, зонная расписная бусина византийского производства, футляр от одностороннего гребня, решетчатый перстень архаического облика, перстнеобразное височное кольцо, две зонные бусины и одна призматическая с закругленными углами.

Для периода второй половины XII–первой половины XIII вв. весьма характерной является посуда группы «2 Б», венчик которой оформлен в виде желобка, а шейка плавно отогнута (40,8 %). Наибольшее распространение получает линейный орнамент (70,8 %), орнамент в виде волнистой линии составляет лишь ? часть (23,4 %). Прочие виды орнамента представляют незначительную долю в орнаментированной посуде (5,8 %). Орнаментация в виде «насечек» характерна лишь для этого времени. Посуда Лавского археологического комплекса, орнаментированная в верхней трети сосуда, органично вписывается в традиции гончарства южнорусских земель.

В середине XIII века изменяются керамические традиции. Не используются ожелезненные глины, дающие после обжига яркий коричневый цвет. Во второй половине XIII-XIV вв. наибольшее распространение получает сероглиняная керамика. Доля линейного орнамента падает до 44,8 %, а волнистый преобладает и достигает 49,8 %. Прочие виды орнамента составляют лишь 5,4 %, причем среди них значительная доля представлена орнаментом, состоящим из перекрещивающихся прямых линий.

В XIV в. на памятнике впервые появляется белоглиняной керамики, которая широко использовалась в домонгольское время и после как в юго-западных пределах Рязанского княжества, так и в районе Куликова поля. Основное количество сосудов представлено первой («1Б,В» - 22,5 %), второй («2В» – 8 %), третьей («3 Б,В» – 28,8 %), а также четвертой группами (16,7 %).

Истоки ее появления на Лавском археологическом комплексе мы видим в активизации внешней политики Верховских княжеств к середине XIV века, получивших фактическую независимость в результате ликвидации Чернигово-Брянского княжества. Исторические связи населения Лавского археологического комплекса с Верховскими землями оформились, возможно, с середины XIII века, когда произошло переселение части населения на Быструю Сосну. Такой территорией могло оказаться ближайшее Новосильское княжество, сформировавшее в нижнем течении Быстрой Сосны свою крайнюю юго-восточную волость. С этого времени население нижнего течения Быстрой Сосны оказалось в этнокультурном и политическом единстве с Верховскими землями.

Сельскую округу Лавского археологического комплекса составляет группа концентрации памятников в области междуречья Воргла и Пальны. На площади немногим более 300 кв. км насчитывается 61 селище, 2 монетных ордынских клада, 3 случайных местонахождения единичных ордынских монет. Известно 13 селищ XII–первой половины XIII вв. Ко времени второй половины XIII-XV вв. - 52 селища. Размеры селищ: площадь 0,1-0,5 га – 75 %; площадь 0,5-1 га – 10,4 %; площадь 1-2 га – 10,4 %; площадью свыше 2 га – 4,2 %. Область нижнего междуречья Воргла и Пальны по-прежнему оставалась основной зоной хозяйственного освоения и проживания населения в нижнем течении Быстрой Сосны. В работе детально исследуются поселенческие микроструктуры по р. Ельчик и р. Пальна.

Историческая оценка древнерусских памятников в бассейне нижнего течения Быстрой Сосны обусловлена конкретными хронологическими рамками. Так, для времени XII-XIV вв. территорию нижнего междуречья Воргла и Пальны следует рассматривать как основное ядро волости - политико-административной единицы с центром в Лавском археологическом комплексе. Начиная со второй половины XIV и включая первую четверть XV вв., можно считать эту территорию ядром Елецкого княжества с наибольшей плотностью заселения и сравнительно активной хозяйственной деятельностью населения.

В диссертации рассматривается хозяйственная деятельность жителей Лавского археологического комплекса (сельское хозяйство, ремесла, торговые связи). Письменные источники средневековья (сведения Карпини и Рубрука) и нового времени (сметные и переписные книги по Елецкому уезду XVII-XVIII вв.) подтверждают археологические свидетельства о преобладании посевов ржи, овса и проса. Остеологический анализ констатировал, что кости домашних животных на памятнике составляют 86,7 %. Среди них доминируют кости коровы – 29,5 %, лошади – 23, 2 %, свиньи – 20, 9 %, мелкого рогатого скота – 13, 1 %.

Металлографический анализ ножей на памятнике продемонстрировал, что незначительно преобладают ножи с наварными лезвиями. Это соответствует материалам Серенска. Любопытен факт и частой термообработки ножей Лавского комплекса. В группе сварных конструкций закалка использовалась более чем в 75 % . Не исключено, что преобладание ножей, изготовленных по сварным технологиям с их последующей закалкой, может являться одним из критериев городского ремесла Лавского археологического комплекса; а некоторые региональные отличия в технологических схемах указывают на разные истоки заселения территории Чернигово-Рязанского порубежья.

@темы: археология, Пётр царевич Ордынский, Тропин Н. А.

---

Как раскрыта тема!

lyalechka.livejournal.com/7793561.html

lyalechka.livejournal.com/7791838.html
""А вот интересно: у кентаврицы в груди - человечье молоко, а в вымени - кобылье?""

kentauris.livejournal.com/145939.html

И - ммм, вот эта особенно хороша...
kentauris.livejournal.com/736952.html

Значит, у самки два (как минимум) комплекта грудей (вымён?). А вот... кхм, нет, стесняюсь спросить. Однако в ранней античности точно над этим вопросом думали, да.

@темы: кентавры, разное, сиськи

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Темушев. Юго-западные границы Владимиро-Суздальской Руси

www.hist-geo.net/index.php?p=7&more=1&c=1&tb=1&...
В.Н. Темушев. Юго-западные границы Владимиро-Суздальской Руси накануне образования Московского княжества // Восточноевропейский археологический журнал, 1(14) январь-февраль 2002

[Много полезного. Из интересной библиографии:
Кузьмин А.Г. Рязанское летописание. Сведения летописей о Рязани и Муроме до середины XVI века. М., 1965.]
хотя, вот говорят, "белиберда". [UPD - мнение озвучил Д. Каштанов ака pantoja, ныне и присно выпиливший свою жежешечку]

Статья "Юго-западные границы Владимиро-Суздальской Руси накануне образования Московского княжества" написана в 2002 г., а то и раньше, то есть еще в мои аспирантские годы. Здесь местом работы указан БГУ, хотя в этом году меня уже приняли в Институт истории НАН Беларуси. Помнится, материал я передал для публикации в связи с тем что было жаль его сокращенного вида, попавшего в диссертацию. На бумаге статья так и не опубликована. На сайте, где, она размещена, уже не работает ссылка на таблицу, хоть та и не столь важна. Как сам текст, так и карты могут быть существенно поправлены, уточнены и, вероятно, серьезно переработаны. Тем не менее, это одно из первых моих серьезных исследований, и я привожу его, как есть. Карты, все-таки, обновлю, так как на сайте журнала они даны в черно-белом виде и с плохим разрешением. В конце добавлю сведения об авторе, актуальные для самого начала 2002 г. (28 февраля 2002 г. мною была защищена диссертация, а в сведениях о ней идет речь только как о подготовленной).

Юго-западные границы Владимиро-Суздальской Руси накануне образования Московского княжества
В.Н. Темушев,
Белорусский государственный университет, Минск

Выделенная из состава великого княжества Владимирского, Москва наследовала и линию владимирских границ с переяславскими, дмитровскими, тверскими, новгородскими, смоленскими и рязанскими землями. Границы эти складывались, начиная с середины XII в. Ввиду практически полного отсутствия сведений о территории Московского княжества в момент его образования и начального времени существования особое значение приобретает выяснение пределов юго-западной части Владимиро-Суздальской Руси XII-XIII вв.

Это лишь один, первый, путь, позволяющий выявить территорию Московского княжества на первоначальной стадии его развития. Первый путь не дает ясного видения древних московских границ, он лишь намечает их основные контуры, исходя из представлений о сложившихся границах ростово-суздальских (владимирских) земель. Не всегда источники позволяют точно определить пределы этих земель, к тому же, следуя таким путем, мы наметим лишь южные и, частично, западные границы Московского княжества. Другие границы, прежде всего северные и восточные (в рамках Ростово-Суздальского княжества) останутся невыясненными.

Вторым путем нужно идти, опираясь на сведения источников XIV-XVII вв. Чтобы выявить первоначальное ядро Московского княжества, необходимо отнимать от его территории те земли, которые Москва приобретала в процессе своего развития. Здесь мы можем использовать значительно больший массив сведений, приобретающих документальный характер (духовные и договорные грамоты, межевые грамоты, писцовые книги и др. акты). Большую роль на этом пути исследования играет метод экстраполяции (перенесения данных более позднего времени на более раннее время). Но, пытаясь без критического разбора отнести факты XV-XVII вв. к реалиям конца XIII - начала XIV в., мы почти наверняка совершим многочисленные ошибки. Поэтому пользоваться указанным методом нужно очень осторожно, отдавая предпочтение сведениям более ранних источников.

Полученная благодаря второму пути исследования картина государственного строительства конца XIII в., дополненная штрихами первого пути, позволит более точно определить первоначальную территорию, подвластную Москве.

Формирование государственных границ русских княжеств Волго-Окского междуречья началось с момента укрепления в них княжеской власти и, соответственно, ослабления единства Русской земли, скреплявшейся властью киевского князя. Проявившиеся междукняжеские противоречия вдруг выявили необходимость определения четких рубежей владений, из-за власти над которыми началась вестись борьба. До этого времени, по мысли В.А.Кучкина, "установление твердых границ не имело смысла"1.

С середины XII в. начинают определяться рубежи Ростово-Суздальской земли со Смоленским, Черниговским и Рязанским княжествами. Существует довольно многочисленная литература, касающаяся определения данных границ. Но, не смотря на серьезную научную базу исследований, основанных на летописных сведениях и немногочисленных актах, как правило, все они имеют два недостатка, не позволяющие достоверно отобразить пограничную ситуацию XII - XIII вв. Во-первых, во всей научной литературе наблюдается разрыв между двумя историческими эпохами - до монгольского завоевания и после него. Историки изучают политическую географию до начала XIII в., до середины XIII в. и на этом останавливаются. И уже с начала XIV в. или конца XIII в. - времени появления на исторической арене Московского княжества - начинается отсчет для изучения новой эпохи - строительства Московской державы. В отсутствии преемственности изучения владимирских земель и границ XII - первой половины XIII в. с московскими территориями и границами конца XIII - начала XIV в. коренится множество ошибок в представлении о политической географии Северо-Восточной Руси XIII - XIV вв.

Вторым недостатком (в настоящее время постепенно ликвидируемым) является узость методологической базы большинства исследований. Так, исследователи XIX в. для определения местоположения большинства географических пунктов пользовались методом, характеризующимся, по мысли А.К.Зайцева, двумя приемами: ориентировочным и условно-топонимическим. Сначала определялся примерный район поиска населенного пункта, а затем по карте или списку населенных мест XIX-XX вв. находился созвучный или тождественный топоним. Такой метод характеризовался крайней условностью ввиду отрыва от исторической реальности значительного промежутка времени2. Почти повсеместная опора на лингвистические данные при локализации упомянутых в источниках населенных пунктов привела к тому, что границы Рязанского, Черниговского и, особенно, Смоленского княжеств были значительно искажены. Использование же археологических данных, а также приема прослеживания по источникам существования топонима на протяжении столетий позволяет более близко к истине интерпретировать те немногочисленные факты, которые все-таки оказались в руках исследователей.

Итак, с учетом существующих изъянов, мы попытаемся еще раз наметить пределы западной окраины Ростово-Суздальской (Владимирской) Руси в XII - XIII вв., которые наследовало Московское княжество.

Единственным присутствием ростово-суздальской власти в пространстве между р. Москвой и Окой в XII и XIII вв. был город Москва. Кроме порубежной Москвы и упоминаемых вокруг города сел никаких других суздальских владений здесь не упоминается.

Города, известные по письменным источникам лишь с XIV в. (Звенигород, Перемышль и др.) сразу были отнесены историками к первоначальной территории Московского княжества, но были ли они в его составе до Ивана Калиты, внесшего их в свои духовные грамоты, неизвестно. Конечно, косвенные данные о более широком проникновении власти ростово-суздальских (владимирских) князей можно почерпнуть из источников, но ничего определенного о границах около Москвы сказать невозможно. Более-менее четко границы определяются с других сторон - рязанской, черниговской, смоленской и новгородской. Летописи и некоторые грамоты дают определенный набор топонимических данных, при правильной интерпретации которых можно с достаточно большой вероятностью локализовать территорию соседних с Ростово-Суздальской землей княжеств.

1. Черниговский участок границы

Определим вначале чернигово-суздальскую границу, складывавшуюся на протяжении XII - XIII вв.3

Первое летописное упоминание о Москве вместе с тем окружено событиями, характеризующими новгородское, черниговское и смоленское пограничье. В 1147 г., захватив Новый Торг (Торжок) и “Мьстоу всю взя” (в “Новгорочкои волости”), суздальский князь Юрий Владимирович Долгорукий приказал новгород-северскому князю Святославу Ольговичу “Смоленьскоую волость воевати”4. Святослав повоевал “люди Голядь верхъ Поротве”5, таким образом обнаружив присутствие смоленской власти в верховьях р. Протвы6. И тут князь Юрий Долгорукий призвал князя Святослава Ольговича: “приди ко мне брате въ Московъ”7. Это первое известие о Москве, официальная дата начала ее существования. От Москвы князь Святослав возвратился в принадлежащий ему город Лобыньск (“взъвратися к Лобыньскоу”)8, а из него “иде къ Нериньскоу и перешедъ Окоу и ста”9. Рядом с Лобыньском стоял другой город Святослава Ольговича - Колтеск (“Колтескъ городок”), упоминающийся в той же Ипатьевской летописи в 1146 г. чуть раньше Лобыньска10. Колтеск обычно намечается “на месте села Колтова, расположенного в 5 км выше по реке от Каширы, на правой стороне”11.

Итак, разбирая известия Ипатьевской летописи, можно фиксировать смоленско-черниговскую границу в районе р. Протвы и предположить ее наличие между ростово-суздальской и черниговской землями. Дополнительные данные о черниговско-суздальском пограничье черпаются из летописных известий 1176 г. Тогда новгород-северский князь Олег Святославич прибыл “во свою волость к Лопасну”12. Вопрос о местоположении этой волости вызвал непрекращающиеся до сих пор споры.

Согласно одной из двух существующих версий волость Лопасна располагалась вдоль р. Лопасни с центром в с. Лопастенском. Село это, известное и в XX в., находилось в верховьях р. Лопасни. Сторонниками этой версии были Н.М.Карамзин, М.П.Погодин, С.М.Соловьев, В.О.Ключевский, В.Н.Дебольский, а в настоящее время им оказался В.А.Кучкин13.

Однако подобная локализация вступает в противоречие с прямым указанием источника - московско-рязанской договорной грамоты 1381 г.14, где утверждается что “почен Лопастна” находилась “на Рязанскои стороне за Окою”15. В.А.Кучкин замечает, что фраза “почен Лопастна” означает “начиная с Лопастна (Лопастны)”16, однако это утверждение не согласуется с содержанием других грамот московских князей17. Московско-рязанская граница по грамоте 1381 г. была установлена по р. Оке; все левобережье Оки относилось к Москве. В договорах же московских великих князей Дмитрия Донского, а затем Василия Дмитриевича с серпуховским князем Владимиром Храбрым (1389 и 1390 г.) последнему дается Новый Городок “в Лопасны место” или “что ти ся достало против Лопастны”18. Очевидно, что Московское княжество лишилось Лопасни, которая была отдана Рязани, следовательно, и находилась на правой (рязанской) стороне Оки. Впрочем, часть волости, видимо, распространялась и на московскую сторону Оки, но осталась она у московских князей. Рязань же получила только городок Лопасну, очень важный для нее в стратегическом плане. Сторонниками локализации Лопасны на правом берегу Оки были Р.В.Зотов, Н.И.Троицкий, М.С.Грушевский, А.Н.Насонов, А.А.Юшко, причем мнение их было подкреплено археологическими данными. Напротив устья р. Лопасни, на другой стороне Оки у д. Макаровки, находится большое древнее городище, которое и отождествляется с Лопасней XII в.19

Указание летописи на переправу войск Дмитрия Донского через Оку у устья р. Лопасни и остановке после переправы воеводы Тимофея Васильевича “у Лопасны” дает дополнительный аргумент выбранной локализации20. Окончательно отметают первую версию о местонахождении Лопасни сведения о том, что с. Лопасня в верховьях р. Лопасны “сложилось не ранее XVI в. из трех населенных пунктов - д. Бадеево, с. Зачатьевского, с. Садки”21.

Итак, черниговские владения XII в. определяются еще более точно. И уже известно, что они заходили за р. Оку.

Прибывший в Лопасну в 1176 г. князь Олег Святославич22, вскоре возвратил под свою власть и находившийся рядом Сверилеск, “бяшеть бо и то волость Черниговьская”23. Очевидно в этом районе черниговские князья постепенно теряли свои владения, теснимые рязанскими князьями. (Олег Святославич сражался немного погодя на реке “на Свирильске” с рязанским князем - братом Глеба Владимировича). Где же находился город Сверилеск, получивший свое название от реки Свирилеска? Это, очевидно, левобережье Оки, причем по соседству с рязанскими владениями. Поиск летописного Сверилеска привел уже Н.И.Надеждина и К.А.Неволина к отождествлению его с селом Сиверским (Северским), а реки Свирилески, соответственно, - с рекой Сиверкой (Северкой)24. Село Северское известно с давних времен25, на его месте выявлено селище XII - XVII вв. с культурным слоем до 1 метра26. Существует еще одна точка зрения в данном вопросе, идущая от Н.М.Карамзина. Историограф указывал на якобы одноименное село “в 60 верстах от Москвы к Серпухову”27. Однако, как замечали еще исследователи середины XIX в. (Н.И.Надеждин, К.А.Неволин) в районе р. Нары нет такого села28. Изучая данные XIX в., Н.И.Надеждин, К.А.Неволин замечают, что в районе Серпухова и р. Нары стояли лишь деревни Свирино и Свиринка29, отождествлять которые со Сверилеском неправомерно. Но, по мысли А.А.Юшко, лингвистически не согласуются между собой и Сверилеск с Северским30. Мы же попробуем согласиться с данным сопоставлением, но предложить несколько иную точку зрения, отличную от мнения А.Н.Насонова и В.А.Кучкина31.

Четкую картину разделения исконно рязанских и бывших черниговских владений представляют две территориальные области, отторгнутые Москвой от Рязани в начале XIV в. Это Коломенские волости и так называемые “Лопастеньские места”32. Само название последних указывает на из прикрепленность к Лопасне, а, следовательно, былую принадлежность Чернигову. Состав этих земель показан в духовной грамоте Ивана Калиты, правда, какие именно волости относились к “Лопастеньским местам” из выделенных князю Андрею, сказать трудно. Тем не менее, очевидно, что устье р. Северки относилось к коломенским, а, следовательно, исконным рязанским землям33. Рассматривая список волостей, предоставленных князю Андрею, вслед за Лопастной мы сразу же замечаем волость “Северьску”34. Это, видимо, и есть древний черниговский Сверилеск. Располагалась волость “Северьска” в самом верховье р. Северки. Ниже нее группировались вокруг рек Лопасни и Нары другие волости князя Андрея (Нарунижьское, Серпохов, Нивна, Темна, Голичичи, Щитов), территории которых также следует отнести к бывшей Черниговской земле. Очевидно, М.К.Любавский был прав, относя остальные волости удела князя Андрея (Перемышль, Растовец, Тухачев) к древнейшей московской территории35.

Итак, крайним северным пунктом присутствия черниговской власти в XII в. был Сверилеск в верховьях р. Северки. Далее к северу следовали ростово-суздальские владения, включавшие все течение реки Пахры и ее притоков. События 1176 г показали, что экспансия Рязанского княжества на черниговские земли началась еще в XII в. В XIV в. бывшие черниговские владения (“Лопастеньские места”, район Вереи, Боровска) были отобраны Москвой уже у Рязани. Таким образом, рязанские князья смогли после Батыева нашествия прибрать к рукам значительные территории не только на левобережье Оки, но и бассейне рек Протвы и притока последней Лужи36. А.А.Горский связывает эти события с усилением мощи хана Ногая в 90-х гг. XIII в. На Ногая ориентировались рязанские князья и, возможно, благодаря этому ими были получены довольно значительные владения37.

С учетом данных более позднего времени (XIV в.) можно наметить чернигово-суздальскую границу для XII в., к концу XIII в. ставшую частью рязанско-владимирской границы. Пересекая Оку у Колтеска и Неринска, граница шла на север к верховьям р. Северки, минуя волость Лопасню. На этом протяжении границы западным соседом черниговских владений были еще рязанские земли. Далее граница от Сверилеска, где начинались уже ростово-суздальские владения, сворачивала к юго-западу, пересекала р. Лопасню, затем Нару и приходила к верховьям Протвы, где стоял черниговский город Лобыньск. Где-то в междуречье Лопасны - Нары - Протвы суздальско-черниговская граница терялась и, вполне вероятно, другая, смоленско-черниговская граница, так и не появлялась. Этот район был чрезвычайно лесистым, глухим и слабозаселенным38. Подлинный расцвет земель между Нарой, Протвой и Лужой начался лишь со второй половины XIV в. и связан он с деятельностью серпуховского князя Владимира Андреевича Храброго39. Впрочем, не исключено, что территории, где в XIV в. появились такие города, как Верея, Боровск, Вышгород, Лужа, Новый Городок, в XII - XIII вв. начинали осваиваться именно черниговскими князьями. Некоторые историки прямо относят эти земли к черниговским40. Однако археологические данные свидетельствуют, что на месте, например, такого города, как Верея попросту нет культурного слоя ранее XIV в.41 И близлежащие курганы также датируются XIV в.42 Номинальная власть над землями по рекам Протве и Луже без труда перешла от черниговских князей к рязанским, а потом и земли эти с легкостью были обменены Рязанью на другие, более близкие и освоенные территории.

Еще в XIV в. в верховьях р. Протвы, вдоль ее притока р. Береги, существовал осколок черниговских владений - волость Заберега, принадлежавшая князю Семену Новосильскому43. Возможно, образование этой волости связано с процессом ассимиляции литовского племени Голядь, занимавшего все верховье р. Протвы44. Тогда появление Забереги можно связать с событиями 1147 г., когда черниговский князь Святослав Ольгович “взя люди Голядь верхъ Поротве”45. Племя Голядь до этого входило в состав “смоленской волости”46, а с середины XII в., возможно, попало в зависимость от Чернигова. После этого верховья р. Протвы начали колонизироваться выходцами из черниговских земель. Впрочем, при описании похода князя Святослава на верховья р. Протвы, подчеркивается только грабительский его характер, преследовавший целью захват добычи и пленных, а также демарш против Смоленска47.

Существует несколько, казалось бы, бесспорных указаний на то, что и Звенигород (на р. Москве) принадлежал когда-то Черниговскому княжеству. Так, Любецкий синодик, введенный в научный оборот Р.В.Зотовым, упоминает “князя Федора Звенигородского, княгиню его Софию и сына их князя Александра”48. Князя Федора Р.В.Зотов связывает с владетелями подмосковного Звенигорода50. По другим источникам также известны князья Звенигородские из рода Карачевских. Род начинался от Андриана, сына Мстислава (Михайловича или, скорее, Мстиславича) князя Карачевского и Козельского51, иногда называемого князем Звенигородским52. Сын этого Андриана и упоминается в Любецком синодике. Князь Андриан умер в 1339 г., то есть ко времени, когда Звенигород уже точно был у Москвы, что подтверждается документами. Следовательно, делается вывод о принадлежности Звенигорода до составления завещания Ивана Калиты карачевским (черниговским) князьям53.

Дополнительным аргументом, показывающим присутствие власти чернигово-северских князей в Звенигороде, служит то, что некоторые из потомков Александра Федоровича Звенигородского имели вокруг Звенигорода свои вотчины и поместья54. Мы видим, что все сведения о существовании звенигородских князей черниговского рода касаются лишь времени начала XIV в. и, может быть, конца XIII в. Некоторые данные удревняют этот временной предел. В результате раскопок звенигородского городища было найдено гончарное клеймо XII в. с княжеским знаком Ольговичей (так называемый трезубец). Отсюда Б.А.Рыбаков делает вывод о том, что возможно Звенигород был пограничным пунктом между владениями черниговских и владимирских князей в XII в.55. По археологическим данным окрестные земли были заселены вятичами56, что также дает дополнительный аргумент в защиту присутствия черниговской власти в столь отдаленном регионе. (Вятичи составляли основной этнический элемент Черниговской земли).

Однако все собранные данные могут быть поставлены под сомнение. Земли вокруг Москвы вплоть до Клязьмы также были заняты вятичами (река Клязьма служила естественной границей между вятичами и кривичами)57, и известно, что этнические границы славянских племенных союзов не совпадали с границами русских княжеств58.

Упомянутый в Любецком синодике князь Александр Звенигородский был современником великих князей московских Василия I и Василия II Темного59. Его отец Федор Андрианович указан у В.Н.Татищева под 1377 г.: “Андреяна Звенигородскаго сын князь Федоръ побилъ Татаръ многихъ”60. Здесь мы узнаем о существовании Андриана Звенигородского. По-видимому, время только его жизни приходится на тот период, когда Звенигород мог не принадлежать Москве. Известно, что князь Андриан был убит в 1339 г. и назван он был князем козельским61. Вблизи Козельска Звенигорода отыскать не удается. Вероятно, он находился вне пределов основной территории княжества, так же, как Елец располагался в стороне от Карачевских земель.

От какого же Звенигорода получил Андриан прозвание Звенигородского? Исследуя возможности появления титула князя Звенигородского С.М.Кучиньский указывает на 3 гипотезы по этому вопросу и перечисляет 5 городов, от которых черниговские по происхождению князья могли получить титул Звенигородских. Польский историк считает наиболее вероятным возникновение титула от Звенигорода над Тыкичем (Zwenihorod nad Tykiczem)62. Город Звенигород находился за Днепром возле Путивля63. Именно из этого города пришли в Москву в 1408 г. вместе с литовским князем Свидригайло князья Патрикей Наримонтович и его сын Александр, а также князь Александр Федорович Звенигородский (внук Андриана Звенигородского)64. Потомки князя Александра Федоровича Звенигородского получили вотчины около Рузы65, что дало дополнительный аргумент Р.В.Зотову видеть в них исконных владельцев Звенигорода66. (Руза некогда была звенигородской волостью)67.

В итоге в руках сторонников былой принадлежности московского Звенигорода Чернигову остается только один сильный довод - находка гончарного клейма с символом Ольговичей. Вероятно, эта находка была попросту случайной.

Итак, необходимо прийти к выводу, что черниговские владения не распространялись до среднего течения р. Москвы к району г. Звенигорода. Город этот принадлежал, надо полагать, уже с момента своего появления владимиро-суздальским князьям.

2. Смоленский участок границы

Наметить смоленско-суздальскую границу, основываясь на летописных известиях, практически невозможно. Только с 1277 г. становится известен Можайск - очевидно, пограничный город на востоке Смоленского княжества68. До этого времени известна лишь Ржева69. Весьма ценным источником, позволяющим точно определить пределы Смоленского княжества в XII в., считается Уставная грамота князя Ростислава Мстиславича около 1136 г., предназначенная создаваемой в его домене епископии70. Несмотря на то, что вначале грамоту считали поддельной, внимание на ее историко-географические известия обратили давно, а попытки локализации перечисленных в грамоте пунктов вылились в создание множества карт Смоленского княжества, зачастую существенно отличающихся друг от друга. Нас прежде всего интересуют те географические ориентиры, которые были намечены исследователями на востоке Смоленского княжества.

Определенная традиция в определении местоположения многих пунктов, упомянутых в Уставной грамоте, исходит от П.В.Голубовского. Пользуясь весьма ненадежным методом лингвистического соответствия, П.В.Голубовский наметил центры Уставной грамоты, согласуясь с их близостью к названиям населенных пунктов современного ему времени. Таким образом, определилась восточная часть Смоленского княжества, принимающая в свой состав земли до самого г. Москвы, захватывающая верхнее и среднее течение р. Москвы, а также бассейны рек Рузы, Пахры, Нары и почти всей Протвы71. Из такого определения площади Смоленского княжества естественно следовал вывод П.В.Голубовского о том, что с первой половины XII в. шло “постоянное сужение смоленских владений в пользу Суздальской земли”72.

Какие же центры Уставной грамоты Ростислава Смоленского П.В.Голубовский разместил “в восточной половине Смоленской земли”? Это Искона, Ветская, Путтин, Беницы, Бобровницы, Доброчков, Добрятино. Как выясняется, лишь Искона (у р. Исконы)73 и, может быть, Ветская (Ветца) заняли свои места на карте П.В.Голубовского по праву, остальные же селения находились в других местах. Заметив, что в грамоте Добрятин, Доброчков и Бобровницы соединены в одну группу, П.В.Голубовский (найдя с. Добрятино на р. Пахре) постарался отыскать поблизости Доброчков (увидев его в с. Добрина на р. Истре) и Бобровницы (Бобровники Боровского уезда)74. Такой метод локализации вызвал протест В.А.Кучкина, заметившего, что даже с. Добрятино, от которого отталкивался в своих выводах П.В.Голубовский, возникло лишь во второй половине XIV в.75 Вообще, по мыли В.В.Седова, многие пункты Уставной грамоты “не могут быть картографированы с уверенностью, так как их названия в современной топонимии или представлены несколькими точками в разных местах Смоленской земли, или отсутствуют вовсе”76.

С большими сомнениями можно принять отождествление Путтина с Путынем - боровской волостью, по замечанию самого П.В.Голубовского, точно неизвестно где находившейся77. Рядом с Боровском, на Протве, находилось село Беницы, известное с XV в. в составе лужских владений княгини Елены Ольгердовны78. П.В.Голубовский связывает его с Беницами Уставной грамоты79, что вызывает возражение В.А.Кучкина, считающего Лужу изначально рязанским владением80. Утверждение В.А.Кучкина для ситуации XII в. бездоказательно. Большее внимание должно быть обращено на замечания В.В.Седова, считающего возможным определить положение Бениц на берегу оз. Бенецкого в бассейне р. Торопы в связи с тем, что там имеются курганные могильники XI - XIII вв. и место это было расположено на торговом пути81. Соответствие Ветской селу Ветце (ниже верховья р. Москвы) также вызывает сомнение, хотя находит поддержку у В.В.Седова, “поскольку подобные названия единичны на Смоленщине”82. (Впрочем, по-видимому, с. Ветца находилась на территории, изначально принадлежавшей Смоленскому княжеству, поэтому ее локализация не принципиальна).

Итак, при определении восточных границ Смоленского княжества оказалось совершенно недостаточным выявить места географических пунктов, упомянутых в Уставной грамоте Ростислава Смоленского. Для этого необходимо, во-первых, обратиться к этнографической карте смоленских кривичей (к чему призывает В.В.Седов)83 и, во-вторых, сопоставить полученные результаты с данными XIV в. - прежде всего, с духовной грамотой Дмитрия Донского (за это выступает В.А.Кучкин)84.

Видимо, действительно, смоленские владения не стали распространяться на районы, занятые вятичами. Но не весь ареал обитания кривичей стал средоточием Смоленского княжества. Район Волока Ламского, часть левобережья верховья Клязьмы, также заселенные кривичами85, никогда не принадлежали Смоленску. К тому же от Смоленска какое-то время зависела и этнически не славянское племя Голядь, занимавшее верховья р. Протвы86. На своей, достаточно точной карте, В.В.Седов не отнес эту территорию к Смоленскому княжеству87.

Таким образом, этнографические данные также не дают возможности четко определить пределы Смоленского княжества. На XII - XIII вв. необходимо экстраполировать данные XIV в. Духовная грамота Дмитрия Донского 1389 г. четко определяет территорию Можайской земли - восточной части Смоленского княжества, присоединенного к Москве в 1303 г.88 Существует большая вероятность того, что, выяснив границы можайских земель XIV в., мы тем самым наметим и восточные пределы Смоленского княжества XII - XIII вв. По всей видимости, границы между смоленскими и ростово-суздальскими (владимирскими) землями в эти века были статичны. Более правильно их можно охарактеризовать наличием довольно широкой полосы неосвоенных земель, которая постепенно сужалась, приближая и границы. Данные по этому региону XIV - XV вв. свидетельствуют о такой тенденции (появление новых волостей и станов, детальное оформление границ между Можайским уездом с одной стороны и Звенигородским и Рузским уездами с другой стороны). Определив по актам XV - XVI вв. местонахождение упомянутых в духовной грамоте Дмитрия Донского можайских волостей, можно наметить следующие границы восточной части Смоленского княжества89.

В общем плане восточные можайские границы проходили от берегов р. Протвы, через верховья Исьмы к реке Торусице, от р. Торусицы - вверх (к северу), затем в сторону (к западу), пересекали Москву-реку между ее притоками Исконой и Рузой, делали поворот к притоку р. Исконы Пожне, поднимались немного по ней, сворачивали влево (к западу), затем вверх (к северу), достигали р. Педни, по ней - р. Рузы, из р. Рузы выходили к р. Исконе и заканчивались р. Исконой, встречаясь с волоколамскими землями90.

По данным второй половины XIV в. известно, что некоторые территории с Медынью и Товом (между реками Лужей и Угрой) были присоединены к Москве от Смоленска (“И что вытягал боярин мои Федоръ Аньдреевич на обчем рете Товъ и Медынь оу смолнян, а то сыну же моему, князю Аньдрею”)91. Очевидно, их появление было следствием колонизаторской деятельности смоленских князей, осваивавших глухие, лесистые пространства. Само название “Медынь” говорит о лесном характере земель, в которых основным занятием населения была добыча меда.

3. Новгородский участок границы

Если смоленско-суздальская граница была более-менее стабильной на протяжении XII - XIII вв., то тоже самое нельзя сказать о новгородско-суздальской границе, претерпевшей большие изменения за это время. Впрочем, в XIII в. границы были зафиксированы, обнаружив отдельный анклав новгородской территории в отрыве от основной территории Новгородской земли (земли Волока Ламского).

Средоточием новгородской власти на юго-востоке в XII в. были города Торжок на р. Тверце92 и Волок Ламский93. Верховья Волги тоже были новгородскими94. По указанию В.А.Кучкина, в первой трети XII в. ростовская территория простиралась по обоим берегам Волги от устья р. Медведицы до устья р. Тверцы95.

В последующее время ростовская территория была укреплена городами-крепостями. В 1135 г.96 князь Юрий Долгорукий “заложи градъ на усть Нерли на Волзе”, названный Константином (Кснятином)97. Другими городами, поставленными Юрием Долгоруким, как доказал В.А.Кучкин, и “запиравшими движение по Волге и ее притокам в глубь Ростовской земли”, были Тверь, Шоша и Дубна98. Таким образом, уже в 30-40-ее гг. XII в. была оформлена новгородско-ростовская граница. В конце XII в. последовало расширение территории, контролируемой владимиро-суздальскими князьями. Границы были отчасти изменены, а отчасти конкретизированы. Владимирская власть распространилась на части Торжка и Волока Ламского99, а после строительства города Зубцова100 Волок Ламский был навсегда отделен от остальных новгородских владений. Именно пределы земли Волока Ламского стали определять часть границы образовавшегося во второй половине XIII в. Московского княжества.

К северу от Москвы в 1154 г. на реке Яхроме Юрием Долгоруким был заложен город Дмитров101, далекий от ростово-суздальских границ того времени, но ограничивавший в будущем пределы Московского княжества.

Долгое время основание городов Звенигород и Перемышль относили к XII в., связывая их с градостроительской деятельностью Юрия Долгорукого. Причина такого удревнения существования городов была связана с некорректным использованием известий В.Н.Татищева. Князь Юрий Долгорукий, вытесненный из Южной Руси, в Белой (Ростово-Суздальской) Руси - своей отчине - стал ставить города “теми же имяны, иж в Руси суть, хотя тем утолити печаль свою, иже лишися Руския власти”102. В.Н.Татищев, приведя это летописное известие, в примечаниях перечисляет города, названия которых встречаются около Киева и в Белой Руси. В это перечисление попало много городов, среди которых были и Перемышль со Звенигородом. Однако В.Н.Татищев не утверждал, что эти города основал князь Юрий, который, несомненно “многие построил, но которые точно, о том историки не равно написали”. Далее В.Н.Татищев добавлял, что “от сего времени вновь построенные [города] един по другом упоминаемы”103. Названий “Звенигород” и “Перемышль” тогда (в середине XII в.) в. в источниках не наблюдается, следовательно, можно понимать, что и В.Н.Татищев не относил их появление к тому времени. Анализ “ложного” известия В.Н.Татищева провел еще А.Е.Пресняков, доказавший, что князь Юрий поставил лишь города Кснятин, Юрьев, Дмитров, Москву и перенес на новое место Переяславль104. В недавнее время вновь появились сторонники утверждения об основании Звенигорода и Перемышля Юрием Долгоруким. Утверждение это исходит в основном от археологов. Дело в том, что по археологическим данным, эти города существовали уже в XII в.105 Отнести их к территории какого-либо княжества имеется очень мало оснований. Б.А.Рыбаков, как уже отмечалось, благодаря находке гончарного клейма с изображением символа Ольговичей - трезубца, считает Звенигород частью Черниговского княжества106. Перемышль Московский, путая с Перемышлем у рек Оки и Жиздры, также относили к территории Черниговской земли107. По всей видимости, и Звенигород, и Перемышль в XII в. были еще селами в московской округе, упоминание о которых относится к началу XIII в. В 1209 г. рязанские князья “начаша же воевати села около Москвы”, причем, как заметила А.А.Юшко, “понятие “к Москве”, “села около Москвы” было довольно широким”108, захватывая весьма обширные территории, доходившие до р. Дроздны (притока Клязьмы) на востоке от г. Москвы.

4. Рязанский участок границы

В середине XII в. рязанская территория граничила с черниговской в районе г. Сверилеска. Южнее на Оке крайним пунктом черниговской власти был г. Колтеск109. Видимо, от верховья р. Северки (оттуда, где была локализована волость Сверилеск) на юг к реке Оке вдоль реки Каширки (к западу от течения последней) и шла в то время чернигово-рязанская граница. То же мы можем наблюдать и по данным XIV в., когда именно такая граница была между коломенскими землями и “Лопастеньскими местами” - былой черниговской территорией.

Владимирско-рязанская граница начинает определяться по письменным источникам только с конца XII в. К 1177 г. относится первое упоминание о рязанском городе Коломне110, хотя, очевидно, часть левобережья Оки с нижним течением ее притока Москвы вошла в сферу рязанского влияния еще до прихода сюда ростово-суздальской власти. Иначе территорию со столь выгодным стратегическим положением “Ростово-Суздальская “область” не уступила бы Рязани”111. Таким же образом поступил бы и Чернигов. А.Н.Насонов относит утверждение рязанской власти в низовьях р. Москвы к концу XI в. - первым десятилетиям XII в.112 По археологическим данным Коломна существует с XI в.113 Рядом с Коломной на Оке, выше впадения в нее р. Москвы, располагался г. Ростиславль, укрепленный в 1153 г. князем Ростиславом Ярославичем Рязанским114. А.Н.Насонов называет Ростиславль крайним пунктом рязанских владений на Оке115.

Владимиро-суздальская власть в приокском регионе очень скоро столкнулась с интересами рязанских князей. В 1177 г. князь Глеб Святославич Рязанский “приеха на Московь и пожже городъ весь и села”116. В ответ князь Всеволод Большое Гнездо “с Ростовци и с Суждальцы и со всею дружиною” двинулся к Рязани, подошел к Коломне, но узнал, что князь Глеб уже воевал у Владимира. “Всеволодъ възвративъся от Коломны, приде опять в землю свою”117. В 1180 г. великому князю Всеволоду удалось схватить рязанского князя Глеба в Коломне118. Владимирские сторожевые отряды разбили переправившихся через Оку рязанских сторожей, а потом Всеволод с основными силами “иде к Рязаню, взя городъ Борисовъ Глебовъ”119 и привел в покорность рязанских князей, “роздавъ имъ волость ихъ комуждо по стареишиньству”120. Таким образом, мы видим, что над Рязанским княжеством был установлен контроль со стороны владимирского правителя, причем контроль этот был столь существенен, что позволял вмешиваться в поземельные дела рязанских князей. Зависимость Рязани от владимирских князей признали и другие русские князья. Так, желая отправиться в поход на Рязань, черниговский князь Святослав испросил разрешения на это у владимирского князя Всеволода. Всеволод отказал, и черниговская рать вынуждена была возвратиться восвояси121. Отход Рязани из сферы влияния Чернигова и подчинение ее Владимиру знаменует отделение в 1198 г. рязанской епархии от черниговской122.

И в последующее время владимирские князья старались держать в повиновении рязанцев. Наибольший же интерес для Владимиро-Суздальской Руси представляли коломенские земли, которые фактически были отделены от Рязанского княжества, однако оставаясь в руках князей из рязанского рода - ставленников великого князя владимирского. А.Г.Кузьмин говорит об осуществлении определенного контроля со стороны владимирских князей над Коломной и о существовании особого коломенского князя, независимого от Рязани и “возможно, находящегося в непосредственно вассальных отношениях с князем Владимирским”123.

То, что Коломна находилась в зависимости от владимирских князей, подтверждают и события 1237 г., когда на Русскую землю обрушились полчища Батыя. Тогда владимирский князь Юрий Всеволодович отказал в военной помощи рязанским князьям, однако прислал свою рать с сыном Всеволодом в Коломну к князю Роману Ингваревичу124. Как показал А.Г.Кузьмин, источники “единодушно отделяют Романа Ингваревича от других рязанских князей”125. Этот коломенский князь, возможно, “и не был собственно “рязанским””126. А.Г.Кузьмин делает вывод о том, что со второй половины XII в. (когда в 1186 г. Всеволод Большое Гнездо посадил в Коломне изгнанного из Пронска Всеволода Глебовича) над Коломной был установлен контроль со стороны владимирских князей. “Поэтому рязанский по происхождению князь Роман Ингваревич становится независимым от Рязани “коломенским” князем, возможно, находящимся в непосредственных вассальных отношениях с князем владимирским”127.

Видимо, былая зависимость коломенских земель от Великого княжества Владимирского облегчила Москве в начале XIV в. их отторжение от Рязани.

Совершенно произвольно трактует летописные события, позволяющие судить о территории Рязанского княжества, В.А.Кучкин. В 1186 г., согласно сообщению Лаврентьевской летописи, “бысть крамола зла вельми в Рязани”128. Тогда пронский князь Всеволод Глебович послал просить помощи во Владимир к великому князю Всеволоду Юрьевичу Большое Гнездо. Владимирский князь сначала послал подмогу в лице князей Ярослава Владимировича и Владимира с Давыдом муромских. Эти князья собрались в Коломне. Туда же приехал Всеволод Глебович Пронский129, а затем явился и сам Всеволод Юрьевич. Вскоре князья-союзники вышли “ис Коломны” и отправились на Рязань. Воевать рязанские волости они действительно стали (как утверждает В.А.Кучкин)130, “перебродивше Оку”131. Однако это вовсе не означает, что рязанские владения начинались только за Окой. Сам же В.А.Кучкин называет князя Всеволода Глебовича коломенским132. В Коломне и собирались князья перед походом на Рязань. Таким образом, очевидно, что Коломна была частью владений пронского князя Всеволода Глебовича133. Естественно, что земли, принадлежащие союзному князю из рода рязанских князей, никто воевать не стал. Утверждать о том, что “рязанские владения на левом берегу Оки, видимо, ограничивались территорией, прилегавшей к Коломне”134, основываясь на сообщении летописи, некорректно.

То же самое можно сказать и о событиях 1207 г. Князь Всеволод Юрьевич намеревался выступить против Чернигова и послал за рязанским и муромским князьями. В Москве князь Всеволод встретился со своими сыновьями, вместе они пошли к Оке и “придоша до Окы и сташа възле реку шатры на березе на пологом” (на низком левом берегу)135. В тот же день, следуя “възле реку Оку горе” (по правому высокому берегу), к Всеволоду подоспели и рязанские князья, причем не все, а только Глеб и Олег Владимировичи. Эти-то последние и рассказали о том, что остальные рязанские князья сговорились с черниговцами. Разгневавшись, великий князь владимирский приказал схватить всех заговорщиков “с своими думцами и вести ихъ в Володимерь”136. Далее, по интерпретации В.А.Кучкина, Всеволод, “перейдя Оку, начал воевать рязанские волости”137. На самом деле на этот раз Всеволод Большое Гнездо и не думал разорять рязанские земли, он “перебродися чересъ Оку в день неделныи и поиде къ Проньску”138. Целью действий князя была ликвидация заговора и усмирение непокорных. Рязанский князь Олег Владимирович всюду помогает Всеволоду. Он побеждает лодейников князя Романа Игоревича у Ольгова, а потом возвращается к Пронску, где и становится князем по воле Всеволода139.

Усмирив рязанских князей, посажав всюду своих ставленников (“посадникы посажавъ свое по всем городом ихъ”) и договорившись с жителями Рязани, Всеволод “поиде от их к Коломне”140. По мнению В.А. Кучкина, из летописных сообщений “вытекает, что рязанские владения лежали за р. Окой”141, но далее в летописи следуют очень важные данные, говорящие о действительных пределах рязанских владений142. “Князь же великыи приде от Коломны на оусть Мерьскы. И постиже и епископъ ихъ (рязанский - В.Т.) с молбою и с поклоном от всех людии кня же великыи оттоле поиде в Володимерь”143. Епископ Арсений встретил великого князя на рязанской территории144. Становится очевидным, что рязанские земли простирались до р. Мерьской (Нерской), по крайней мере, до ее устья.

Подбор летописных событий 1209 г. В.А.Кучкиным также вызывает возражения.

В 1209 г. рязанские князья Изяслав Владимирович и Кир Михаил Всеволодович, рассчитывая на то, что все “сынове Всеволожи” выступили к Твери против новгородцев, пришли во владимирские владения и “начаша же воевати села около Москвы”145. Однако к этому времени инцидент с Новгородом уже был улажен, и сыновья Всеволода Большое Гнездо вернулись к отцу во Владимир146. Из Владимира и послал “вборзе” великий князь Всеволод сына Георгия (Юрия) навстречу рязанцам. В.А.Кучкин использовал известия Летописца Переяславля Суздальского, обладающего лишь одним географическим ориентиром. Там говорится, что князь Юрий разбил рязанцев “у Осового” и прогнал их за р. Оку147. Только на основании довольно далекого созвучия, помещая Осовой в районе р. Осенки (правый приток Северки) или оврага Осочного у р. Сетовки (левый приток Северки)148, В.А.Кучкин проводит границу Владимира с Рязанью (Коломной) около р. Осенки149. Между тем у реки Клязьмы известен городок Осовец, поставленный в начале XIII в. Всеволодом Большое Гнездо. По мысли А.Л.Монгайта, Осовец самим своим существованием был обязан опасности, исходившей со стороны Рязани150.

Парадоксален окончательный вывод В.А.Кучкина о расширении владимирской территории за счет черниговских земель “на левом берегу Оки, в частности близ Северки”151. Очевидно, такие построения В.А.Кучкина не подкрепляются данными источников.

Черниговско-суздальский рубеж на основании анализа событий 1209 г. попытался наметить и А.Н.Насонов. Причем историк использовал летопись по Воскресенскому списку, изобилующую географическими данными. Летопись по Вокресенскому списку свидетельствует и о пути князя Юрия к месту встречи с рязанскими войсками (Голубино - Волочек - Клязьма - Дроздна), и о размещении последних во владимирских землях (р. Мерская и р. Литова), и о месте сражения (р. Дроздна)152. Основу построений А.Н.Насонова составляет допущение о том, что князь Юрий шел на встречу с рязанцами через Москву. Отсюда поиск Голубина и Волочка - пунктов, через которые двигался князь Юрий - с правой стороны р. Клязьмы. А.Н.Насонов в итоге отождествил летописное Голубино с с. Голубиным (на р. Выдре в 50 км от Серпухова)153. Таким образом, А.Н.Насонов, исходя из не совсем корректных допущений, определил пределы распространения черниговских земель с учетом локализованного им Голубина.

Более глубокий анализ известий летописи по Воскресенскому списку был проведен А.А.Юшко. Вслед за Н.И.Надеждиным и К.А.Неволиным154 А.А.Юшко ищет Голубино и Волочек на левой, северной стороне р. Клязьмы, где и локализует их в д. Голубино около р. Шередера155 и Волочке Зуеве на левом берегу р. Клязьмы, между рр. Выркой и Дубной156. Далее А.А.Юшко помещает войска рязанского князя Изяслава в верховьях р. Мерской, что также имеет свои основания. Во-первых, только верхнее течение этой реки близко к р. Дроздне, где произошло сражение157, и к Голубино, а, во-вторых, именно через верховья р. Мерской шла дорога из Владимира в Коломну158. Как известно из летописных данных, часть р. Мерской с ее устьем принадлежала к числу рязанских земель, но верховья этой реки, очевидно, были владимирскими, так как рязанская рать князя Изяслава стояла именно в чужих, владимирских владениях.

Вызывает трудности определение местонахождения второго рязанского отряда (князя Кир Михаила). Известно, что он стоял у р. Литовы. Но что это за река и где она находится? Можно назвать несколько вариантов, но все они лишь предположительны. Г.П.Смолицкая указывает ряд близких к Литове названий. У р. Десны (приток Пахры) есть левый приток р. Ликова (Ликовка); у притока р. Цны Щуровца имеется левый приток р. Летовка и, наконец, у притока р. Исконы Польны есть левый приток р. Литомня (Литомна, Литновка)159. Этим список не исчерпывается. Выбрать какой-либо из вариантов для определения стоянки отряда Кир Михаила160 затруднительно.

Как видим, события 1209 г. не касаются черниговско-владимирских границ, они лишь в како-то степени уточняют и конкретизируют рязанско-владимирскую границу и позволяют судить о том, что понятие “села около Москвы” было довольно широким161.

Обобщая все летописные известия о рязанско-владимирских рубежах XII - XIII вв. можно заметить, что в общих чертах намеченная граница совпадает с пределами коломенских земель, присоединенных к Москве в начале XIV в.

Теперь, когда определены границы юго-западной оконечности Владимиро-Суздальского княжества с внешней стороны (посредством выяснения крайних пунктов присутствия новгородской, смоленской, черниговской и рязанской власти), можно наметить основные контуры владимирских границ с внутренней стороны. Очевидно, не всегда границы реально существовали. Их определяли, вероятнее, более или менее широкие полосы незанятых, неосвоенных земель.

Вызывает возражение вывод А.А.Юшко о наличии так называемых “зон пустоты”, расположенных по правому берегу р. Москвы от Звенигорода до устья р. Северки и в сторону р. Нары162. По мнению исследовательницы, до начала XIII в. владимирские земли простирались лишь до р. Москвы, а за ней была территория, свободная от княжеских владений. Причем на этой территории, по указанию А.А.Юшко, была наибольшая плотность населения в домонгольское время163. Многочисленные находки оружия, отсутствие городов и наличие сильно укрепленных общинных центров с густонаселенной сельской округой позволяют А.А.Юшко живописать картину длительного противостояния княжеской власти и свободных общинников164. Однако вблизи пределов свободной территории, намеченной А.А.Юшко, уже с конца XI в. возникали города, являвшиеся результатом окняжения окрестного славянского населения165. Такие города, как Москва, Звенигород, Перемышль и другие, менее крупные, контролировали уже с конца XI - XII в. все участки той территории, которую А.А.Юшко “освободила” от княжеской власти. К середине - концу XII в. территория между реками Москвой и Окой была поделена четырьмя княжествами (Смоленским, Черниговским, Рязанским и Владимиро-Суздальским), и уже с середины XII в. начинается борьба за части этой территории (захват Сверилеска рязанскими князьями, завоевание Голяди черниговским князем).

На протяжении конца XII - XIII вв. близлежащие к Москве границы, за некоторыми исключениями, оставались, видимо, неизменными. Лишь владимирско-черниговская граница превратилась к концу XIII в. в еще один участок рязанско-владимирской и появились новые границы с осколками некогда единой Ростово-Суздальской земли (Тверским, Дмитровско-Галицким и Переяславским княжествами). К 70-м гг. XIII в. оформляется и само Московское княжество, первым бесспорным князем которого стал Даниил Александрович - младший сын Александра Невского. Князь Даниил обладал еще небольшой территорией вокруг Москвы. Кроме стольного города ему, видимо, были подчинены лишь Звенигород. Начинали формироваться волостные центры (Перемышль и др.).

Условные владимирские границы накануне образования Московского княжества направлялись от верховья р. Ламы (выше по которой находились новгородские владения) к р. Рузе. Отстоя от правого берега р. Рузы на некотором расстоянии, границы шли к р. Москве и спускались к р. Наре, отталкиваясь от которой огибали дугой р. Пахру с ее притоками. Где-то около устья р. Нерской владимирские границы вновь пересекали р. Москву. Район нижнего и, возможно, среднего течения р. Нерской был занят рязанскими владениями. Верховья р. Нерской принадлежали Владимиру166.

Таким образом, мы наметили границы лишь с теми княжествами, которые существовали в домонгольское время. Появившиеся после монгольского завоевания Тверское, Галицко-Дмитровское и Переяславское княжества создали северо-западные, северные и северо-восточные участки границ будущего Московского княжества. Наконец, после того, как в 70-х гг. XIII в. из Великого княжества Владимирского выделилось Московское княжество, определилась и восточная московская граница.

@темы: история, Пётр царевич Ордынский, Тёмушев В.Н.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

М.Бережков- О торговле Руси с Ганзой

tinar.io.ua/album325373
М.Бережков- О торговле Руси с Ганзой

Впрочем, что я... Оно и на либгене есть.

@темы: ссылкота, Бережков

---

Рыбина Е. А. О двух древнейших торговых договорах Новгорода

Рыбина Е. А. О двух древнейших торговых договорах Новгорода. // Новгородский исторический сборник, 3(13). 1989.
[43] – начало страницы.


В середине прошлого века в Рижском архиве были обнаружены древнерусские акты, среди которых находились два договора Новгорода, записанные на одном пергаменном листе.1) Первым значится договор, заключенный князем Александром, его сыном Дмитрием, посадником Михаилом, тысяцким Жирославом и всеми новгородцами с немецким, любекским и готским послами. Вслед за ним тем же почерком приписан договор, заключенный ранее князем Ярославом Владимировичем, посадником Мирошкою, тысяцким Яковом, всеми новгородцами с послом Арбудом, немецкими сынами и готами.

Хотя оба документа хорошо известны в исторической литературе и широко используются разными исследователями, причины заключения этих грамот и особенно их датировка (документы не содержат даты в тексте) до сих пор остаются спорными. Хронологическая характеристика договоров основывается на сопоставлении дат княжения и посадничества лиц, от имени которых они были заключены.

Обратимся к более древнему документу. Так как в нем упомянуты князь Ярослав Владимирович и посадник Мирошка, совместное правление которых ограничивается 1189—1199 гг., датировка этого акта колеблется в промежутке между названными датами. Со времени первой публикации договора в 1857 г. мнения о конкретной дате его заключения как первых издателей, так и многочисленных последующих исследователей разошлись.

Л. К. Гётц в своем фундаментальном труде о русско-немецких договорах средневековья писал, что рассматриваемый документ был заключен в 1189 г., сразу после конфликта, происшедшего между русскими и немцами в 1188 г.2) К. Э. Напиерский, М. Ф. Владимирский-Буданов, С. В. Бахрушин, в разные годы публиковавшие этот памятник, относили его заключение к 1195 г.3) Той же даты придерживался И. Д. Беляев.4) Исследователи в области торговли М. Н. Бережков и А. Винклер считали, что договор был заключен только в 1199 г.5) Под этим же годом данный документ опубликован в сборнике [44] ганзейских грамот.6) И. И. Срезневский, Э. Боннель и В. Бук утверждали, что договор был заключен перед изгнанием Ярослава из Новгорода в 1199 г., но ратифицирован лишь в 1201 г. Они основывались на сообщении Новгородской первой летописи, что варягам именно в этот год был дан мир.7) Современный западногерманский историк В. Реннкамп ограничивает заключение договора 1189—1193 гг., но также считает, что ратифицирован он был только в 1201 г.8) Последнее издание данного документа, предпринятое в 1949 г., оставляет датировку грамоты в широких хронологических рамках последнего десятилетия XII в., т.е. 1189—1199 гг.9)

Между тем эта дата может быть уточнена. Несомненно, правы исследователи, исключавшие возможность заключения договора после 1195 г. В этот год посадник Мирошка Незденич, участвовавший в заключении договорной грамоты, отправился в Суздаль защищать новгородские свободы перед князем Всеволодом Большое Гнездо и только в 1198 г. был им отпущен обратно.10) Вскоре после его возвращения новгородцы поссорились с князем Ярославом Владимировичем и летом 1199 г. прогнали его из Новгорода. Предложения некоторых историков датировать рассматриваемый документ 1201 г. на основании летописного рассказа о мире варягам в этот год нельзя считать обоснованными, поскольку они противоречат времени княжения Ярослава. Кроме того, как отмечал еще Гётц, в 1201 г. варяги прибыли в Новгород «горою», а не обычным морским путем, в то время как в договоре упоминается только морской путь. Следовательно, считал Гётц, до конца XII в. существовал лишь морской путь, которым пользовались купцы, и впервые в 1201 г. упоминается сухопутная дорога в Новгород.

Для уточнения датировки договора важно упоминание в нем тысяцкого Якова. Первым выборным новгородским тысяцким был Миронег, или, иначе, Милонег, которого новгородская летопись знает как строителя церкви св. Вознесения и в известии об ее освящении в 1191 г. называет Миронега тысяцким.11) Таким образом, Яков не мог занимать должность тысяцкого ранее 1191 г.,12) поэтому следует ограничить дату заключения рассматриваемого документа 1191—1195 гг.

Однако, принимая во внимание историю развития торговых связей Новгорода с его западными партнерами, хронологические рамки договора можно еще более сузить. Начало торговым отношениям [45] Новгорода с его западными соседями было положено его торговлей с островом Готланд, который в X—XII вв. был центром торговли в балтийском регионе. В начале XII в. готские купцы основали в Новгороде первую иноземную факторию — Готский двор с церковью св. Олафа. Попутно отмечу, что договор, о котором идет речь, не был первым торговым соглашением между Новгородом и его западными партнерами, а являлся подтверждением «старого мира», который, возможно, был заключен с островом Готланд в период его господства на Балтийском море еще в первой половине XII в. Во второй половине XII столетия на Готланде появились немецкие купцы, переселившиеся сюда из Любека и других немецких городов, расположенных на Балтийском побережье. Постепенно немецкая община вытеснила готландцев и заняла ведущее положение в балтийской торговле. Несомненно, новгородцы, совершавшие в XII в. регулярные поездки на Готланд, вступили в непосредственные контакты с немецкими купцами, поселившимися на острове. В свою очередь немецкие купцы стали посещать Новгород и по примеру готландцев решили устроить там свой гостиный двор. Исследователи называют разные даты устройства в Новгороде Немецкого двора с церковью св. Петра: 1184, 1185, 1189 гг. Однако проведенный анализ легенды о посаднике Добрыне, где рассказывается о строительстве в Новгороде католической божницы, и сообщения Новгородской третьей летописи об устройстве немецкой ропаты в 1192 г. дают основания считать эту дату достоверной, что согласуется со всем развитием новгородско-немецких торговых отношений.13)

В связи с этим представляет интерес известие Новгородской первой летописи о событиях 1188 г.: «В то же лето рубоша новгородьце варязи на ГътЪхъ немьце въ Хоружьку и въ Новотържьце; а на весну не пустиша из Новагорода своихъ ни единого мужа за море, ни съла въдаша варягомъ, нъ пустиша я без мира».14){OCR: Ъ использовано вместо «ять»}. Этот летописный рассказ не раз обсуждался по разным поводам в исторической литературе, как русской, так и зарубежной. Были попытки увязать события 1188 г. с так называемым Сигтунским походом 1187 г.,15) но большинство исследователей видели логичную связь между описанным в летописи конфликтом и последующим заключением договора от имени князя Ярослава и посадника Мирошки. Между тем суть конфликта остается не вполне ясной до сих пор. Почти все, без исключения, исследователи трактуют летописный рассказ как заключение новгородцев в тюрьму («рубоша» — посадили в поруб) варягами на Готланде и немцами в Хоружке и Новоторжце, предполагая под последними названиями самые различные топонимы. Подробная сводка мнений советских и зарубежных, а также дореволюционных исследователей по этому поводу приведена И. П. Шаскольским, который вслед за другими приходит к наиболее вероятному выводу, что упомянутые [46] в летописи Хоружек и Новоторжец — это города Торсхэлла и Нючепинг на восточном побережье Швеции.16) Аналогичное мнение высказано датским историком Дж. Линдом в обзорной статье о конфликте 1188 г. и месте Хоружка и Новоторжца.17)

Вместе с тем существует и другое мнение относительно местонахождения упомянутых пунктов. Л. К. Гётц, много занимавшийся проблемами русско-немецких торговых взаимоотношений, считал, что речь в летописи идет о столкновении немцев с новгородцами в каких-то городах или иных пунктах древней Руси, где немцы и новгородцы столкнулись как конкуренты и где пострадавшей стороной были немцы. Как видим, комментарии исследователей летописного сообщения 1188 г. оказались диаметрально противоположными. Между тем населенных пунктов с указанными названиями в древней Руси не обнаружено и не может быть обнаружено, поскольку форма «Новоторжец» — по разъяснению лингвистов — совершенно исключена по нормам русского языка для названия города и может обозначать только жителя города Новый Торг (Торжок).

Что касается перевода с одного языка на другой географических названий, в том числе городов, то хотя это возможно, однако в источниках практически не зафиксировано. Подлинные названия городов не переводились, а давались в транскрипции, иногда до неузнаваемости изменялись. Например, Новгород в многочисленных средневековых нижненемецких документах ни разу не назван Neustadt, а всегда Nogarden, Nowgarden, Nauwerden и т.д. В связи с этим представляются сомнительными и малоубедительными попытки многих авторов перевести летописные Хоружек и Новоторжец, как города Торсхэлла и Нючепинг.

Несомненно, сообщение 1188 г. относится к числу трудных для комментария мест и требует при переводе на современный язык корректного отношения к нормам древнерусского языка. В этой связи вызывают исключительный интерес лингвистические изыскания А. А. Зализняка и прежде всего проведенный им анализ глагола «рубили», в летописи «рубоша», который является одной из форм глагола «рути», т.е. подвергать конфискации.18) Не вдаваясь в детали лингвистических исследований, сообщу перевод летописного рассказа под 1188 г., точнее, его первой (наиболее трудной для комментария) части, предложенный А. А. Зализняком. Напомню летописный текст: «В то же лето рубоша новгородьце варязи на ГътЪхъ немьце въ Хоружьку и Новотържъце». Перевод звучит так: «В том же году варяги, т.е. на Готланде немцы, конфисковали товар у новгородцев за вину Хоружка и новоторжцев».19) Прямые аналогии этой [47] конструкции содержатся в берестяной грамоте № 246 (XI в.), в которой автор письма Жировит угрожает адресату Стояну, что он конфискует в счет долга Стояна товар другого новгородца («хочу ти вырути в тя лучшего новгорожанина»). Аналогичная запись действия против должника зафиксирована в полоцкой грамоте XV в.20) Замечу, что санкции наложения ареста на товары купцов, принадлежавших к одной национальности или общине с провинившимися купцами, были широко распространены в средневековье, о чем свидетельствуют многочисленные документы.

Примечательно, что летопись расшифровывает, о каких варягах идет речь. Поскольку варягами назывались жители северных стран, в том числе и Готланда, а конфликт у новгородцев произошел с немецкой общиной, обосновавшейся на Готланде во второй половине XII в., летописец счел своим долгом объяснить, что в данном случае под варягами подразумеваются немцы, живущие на Готланде: «варяги, на Готах немцы».

Таким образом, из летописного рассказа следует, что новгородский купец Хоруг и новоторжекие купцы (жители Нового Торга, Торжка, входящего в состав Новгородской земли) каким-то образом провинились перед немецкими купцами на Готланде, которые ввиду их отсутствия конфисковали товар у других новгородских купцов, прибывших с торговыми целями на Готланд. Несправедливая конфискация новгородских товаров на Готланде вызвала ответные меры новгородцев: «... а на весну не пустиша из Новагорода своих ни единого мужа за море, ни сла вда варягом, но пустиша я без мира».

Что касается посла, о котором здесь говорится, то в данном случае под послом («слом») подразумевается человек, обязанный сопровождать иностранных купцов в пределах Новгородской земли, как при их приезде, так и при отъезде. Об этом недвусмысленно говорят статьи последующих торговых договоров: «А зимнии гость, оже не поиметь нашего посла, ни новгородцьскыхъ купець из Новагорода или съ Гъцького берега, а что ся учинить, ис Котлингъ до Новагорода или из Новагорода до Котлингъ немецкъму гости, оже бес посла поидуть, то Новугороду тяжя не надобе, въ старыи миръ» (договор 1259—1260 гг.); «И брать им новгородского посла и новгородских купцов по старому миру. А не возьмут они новгородского посла, и учинится что между Новгородом и Котлингом, князю и новгородцам до того дела нет» (договор 1269 г.).21)

События 1188—1189 гг. прервали торговые поездки между Новгородом и Готландом, однако заинтересованность сторон в продолжении торговли потребовала скорого урегулирования данного конфликта, что выразилось в заключении торгового договора от имени князя Ярослава, посадника Мирошки, тысяцкого Якова и всех новгородцев с послом Арбудом, со всеми немецкими сынами и с готами. Достойно внимания, что на первом месте после имени посла названы «немецкие сыны» как главные действующие лица происшедшего розмирья. [48]

Очевидно, заключение договора после конфликта 1188 г. послужило основой для устройства в Новгороде Немецкого двора с церковью св. Петра в 1192 г. Таким образом, 1191—1192 гг. являются наиболее вероятными годами заключения первого дошедшего до нас торгового договора Новгорода с западными партнерами. Он содержит статьи, непосредственно регулирующие происшедшее розмирье. Во-первых, было постановлено, что любое спорное дело, возникающее в торговых делах немцев в Новгороде или новгородцев «в немцах», не должно быть поводом для конфискации товаров и для прекращения торговли («рубежа не творити, на другое лето жаловати»). Другая статья прямо предписывала предъявлять иск только виновным купцам, а не наказывать всех немецких или новгородских купцов в случае нарушения одним из них правил торговли: «немчина не сажати в погреб в Новегороде, ни новгородца в немцах, но емати свое у виновата». Эти правила впоследствии неоднократно повторялись в торговых договорах. Однако на практике они соблюдались редко, о чем свидетельствует вся история новгородско-ганзейских торговых отношений.

В других статьях данного договора, касающихся торговли, немцам и новгородцам гарантировался безопасный путь, обусловливалось разрешение спорных дел, происходящих вне Новгорода, назначался штраф в 10 гривен серебра за убийство купцов. Перечисленные статьи договора 1191—1192 гг. обеспечивали разрешение возможных будущих конфликтов и заложили основные принципы торговых взаимоотношений Новгорода с западными партнерами. В частности, он послужил основой для урегулирования конфликта 1259 г., что нашло отражение в заключении следующего торгового договора от имени князя Александра Невского, его сына Дмитрия, посадника Михаила, тысяцкого Жирослава и всех новгородцев с немецким послом Шифордом, любекским послом Тидриком и готским послом Ольстеном.

Как и предыдущий документ, этот договор не содержит даты и датируется поэтому разными авторами в рамках 1259—1263 гг.22) Иногда его заключение связывают с победоносным походом новгородцев во главе с князем Дмитрием на Юрьев в 1262 г. В частности, в последнем издании документа в 1949 г. указанный поход послужил основанием для датировки договора 1262—1263 гг.23)

Однако, как заметил Гётц, рассматриваемый договор не мог иметь отношения к названному походу, так как невероятно, чтобы новгородцы после столь удачного похода брали на себя обязательства удовлетворить жалобы немецких купцов и устранить затруднения в новгородско-немецкой торговле, зафиксированные в договорной грамоте. Кроме того, трудно установить связь между военным походом на Юрьев и торговыми делами Новгорода с Готландом и [49] немецкими городами. Напомню, что в заключении договора принимали участие любекский и готский послы. Несомненно, что данный договор относится к числу торговых и был заключен после очередного конфликта между торговыми партнерами. Русские источники не содержат по этому поводу никаких сведений, в то время как в немецких сохранилось письмо Ревеля, отправленное в конце мая 1259 г. в Любек в ответ на жалобу последнего о несправедливостях и насилиях, чинимых немецким купцам в Новгороде.24) Вероятно, описанные в письме Любека несправедливости и насилия и послужили причиной прекращения торгового сообщения между новгородскими и немецкими купцами, возобновлению которого и был посвящен разбираемый здесь договор.

Учитывая события, предшествовавшие договору (недовольство Любека условиями торговли и его переписка с Ревелем), следует признать верной дату его заключения в 1259—1260 гг., когда и Александр Невский, и его сын Дмитрий находились в Новгороде. Вместе с тем давно замечено явное несоответствие между именами князей Александра и Дмитрия, заключавших договор, и скрепившей его печатью Ярослава Ярославича, новгородского князя с 1265 г. Напомню, что пергаменный лист, на котором были записаны рассматриваемые здесь документы, был снабжен двумя комплектами печатей: к его верхнему краю были подвешены позолоченные печати архиепископа Далмата, князя Ярослава и всего Новгорода, к нижнему краю подвешены свинцовые печати, оттиснутые теми же матрицами. В. Л. Янин объяснил столь «странное» оформление документа этого акта его поздней ратификацией, состоявшейся уже после смерти Александра Невского, с вокняжением нового князя Ярослава в 1265 г. Именно поэтому, считает исследователь, договор был снабжен двумя комплектами печатей, призванных утвердить заключенный прежним князем договорный акт.25)

Это мнение было уточнено И. Э. Клейненбергом, отметившим, что поскольку печати были подвешены к пергаменному листу с двумя договорами, то позолоченные печати утверждали договор Александра, а свинцовые — «старый мир», т.е. договор конца XII в., приписанный вслед за договором Александра.26)

Дополню эти логичные построения еще одним наблюдением. Сохранившиеся в оригинале договоры Новгорода с Любеком и Готским берегом, заключенные от имени князя, посадника, тысяцкого и всего Новгорода, всегда содержат печати лишь трех лиц: князя, посадника, тысяцкого.27) Печать архиепископа привешивалась к акту только в том случае, если он имел отношение к нему. Например, к посланному в начале XIV в. рижанам благословению владыки, посадника, тысяцкого и всего Новгорода были привешены печати [50] архиепископа, посадника и тысяцкого.28) В остальных случаях печать архиепископа не подвешивалась к торговым договорам. Между тем, как уже отмечалось, к рассматриваемому договору были подвешены печати архиепископа Далмата, князя Ярослава и всего Новгорода, т.е. совершенно иной набор булл, чем было принято при скреплении торговых договоров.

Все это является дополнительным аргументом в пользу поздней ратификации договора князя Александра. К 1265 г., когда новгородский стол занял Ярослав Ярославич, посадника Михаила и тысяцкого Жирослава, принимавших участие в заключении договора, сменили другие лица, печати которых не могли быть подвешены к данному акту. Поэтому при ратификации договор был скреплен прежде всего печатью архиепископа Далмата как носителя высшего духовного авторитета и бывшего владыкой в момент заключения договора (1251—1273 гг.). Совершенно исключительна в сфрагистическом материале Новгорода XIII — XIV вв. печать всего Новгорода, которая в данном случае заменила именные печати посадника и тысяцкого.

Само оформление договорной грамоты Александра и Дмитрия и ее заключительные строки со всей очевидностью свидетельствуют об ее утверждении спустя несколько лет после заключения, не ранее 1265 г. Тогда она была заново переписана на пергаменном листе и заключалась словами: «А се старая наша правда и грамота, на чем целовали отци ваши и наши крест ... А иное грамоты у нас нетуть, не потаили есмы, не ведаем. На том крест целуем». В подтверждение слов, что другой грамоты у них нет, новгородцы приписали вслед за недавно заключенным договором старый мир конца XII в., который пришлось дописывать на оборотной стороне листа, чтобы уместить весь текст.

Таким образом, договорная грамота, составленная и принятая зимой 1259/60 г. Александром Невским и его сыном Дмитрием, была ратифицирована только при князе Ярославе Ярославиче. Кроме того, пергаменный лист с двумя рассмотренными договорами по существу является полным сводом торговых договоров Новгорода с конца XII в. до вокняжения Ярослава Ярославича в 1265 г.


--------------------------------------------------------------------------------

1) Грамоты, касающиеся до сношений Северо-Западной России с Ригою и ганзейскими городами в XII, XIII и XIV веках. Найдены в Рижском архиве К. Э. Напиерским и изданы Археографическою комиссиею (с 8 литографическими снимками). СПб., 1857.

2) Goetz L. K. Deutsch-russische Handelsverträge des Mittelalters. Hamburg, 1916. S. 63-64.

3) Русско-ливонские акты, собранные К. Э. Напиерским и изданные Археографическою комиссиею. СПб., 1868; Владимирский-Буданов М. Ф. Хрестоматия по истории русского права. 6-е изд. СПб.; Киев, 1908. Вып. 1. С. 93; Памятники истории Великого Новгорода / Под ред. С. В. Бахрушина. М., 1909. С. 63.

4) Беляев И. Д. История Новгорода Великого от древнейших времен до падения. М., 1866. С. 71.

5) Бережков М. Н. О торговле Руси с Ганзой до конца XV в. СПб., 1879. С. 69; Winkler A. Die deutsche Нansa in Russland. Berlin, 1886. S. 79.

6) Hansisches Urkundenbuch / hrsg. vom Verein für Hansische Geschichte. Halle (Saale), 1876. Bd 1. № 50.

7) Срезневский И. И. // ИОРЯС Академии наук. СПб., 1857. Т. 7. С. 165; Bonnel E. Russisch-livländische Chronographie von der Mitte des IX. Jahrhundert bis zum Jahre 1410. SPb., 1862. Commentar. S. 48; Buck W. Der deutsche Kaufmann in Nowgorod bis zur Mitte des XIV. Jahrhunderts. Berlin, 1891. S. 21.

8) Rennkamp W. Studien zum deutsch-russischen Handel bis zum Ende des 13. Jahrhunderts: Nowgorod und Dünagebiet. Bochum, 1977. S. 61-66.

9) ГВНП. M.; Л., 1949. № 28. С. 55, легенда.

10) НПЛ. М.; Л., 1950. С. 42-43, 236-237.

11) НПЛ. С. 39, 472.

12) Заманчиво предположение Л. К. Гётца об идентификации тысяцкого Якова из указанного договора с боярином Яковом Прокшиничем, участвовавшим в 1193 г. в походе на Югру и убитым там (НПЛ. С. 233).

13) Подробнее см.: Рыбина Е. А. Иноземные дворы в Новгороде XII—XVII вв. М., 1986. С. 15-19.

14) НПЛ. С. 39.

15) Шаскольский И. П. Борьба Руси против крестоносной агрессии на берегах Балтики в XII—XIII вв. Л., 1978. С. 101-105.

16) Там же. С. 102, 103.

17) Lind J. Varaeger, nemcer og novgoroder år 1188. Hvor var Choržek og Novotoržcek? // Historisk Tidskrift för Finland. 1981. № 2. S. 145-177.

18) Янин В. Л., Зализняк А. А. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1977—1983 гг.): Комментарии и словоуказатель к берестяным грамотам (из раскопок 1951—1983 гг.). М., 1986. С. 168-174.

19) Ср. традиционный перевод: «порубили новгородцев варяги на Готланде, немцы в Хоружке и Новоторжце». См., например: Шаскольский И. П. Борьба Руси ... С. 103, примеч. 105.

20) Янин В. Л., Зализняк А. А. Новгородские грамоты ... С. 170-172.

21) ГВНП. № 29. С. 57; № 31. С. 58.

22) См.: Goetz L. K. Deutsch-russische Handelsverträge ... S. 88.

23) Срезневский И. И. Исторические чтения о языке и словесности // ИОРЯС Академии наук. СПб., 1857. Т. 6. С. 170; Янин В. Л. Актовые печати Древней Руси X—XV вв. М., 1970. Т. 2. С. 9; ГВНП. № 29. С. 56, легенда.

24) Hansisches Urkundenbuch. Bd. 1. № 527.

25) Янин В. Л. Актовые печати ... С. 10-11.

26) Клейненберг И. Э. Договор Новгорода с Готским берегом и немецкими городами 1262—1263 гг. (по данным отчета послов немецкого купечества 1292 г.) // ВИД. Л., 1976. 7. С. 118-126.

27) См.: ГВНП. № 34, 44.

28) Там же. № 36.

@темы: Рыбина, Раковорская битва

---

Казакова Н.А. Внешняя политика Новгорода в русской и советской историографии

Казакова Н.А.
Внешняя политика Новгорода в русской и советской историографии //
Новгородский исторический сборник 1(11). 1982 г.

[146] — начало страницы.

[146]
Новгород, расположенный на северо-западной окраине русских земель, уже в силу географических условий был посредником между ними и западными странами, поэтому внешняя политика Новгорода занимала важное место и в истории внешней политики Руси. Во внешней политике Новгорода можно выделить три главных направления. Одно из них — северо-западное — имело своим объектом Финляндию и Скандинавские страны, другое — западное — Ливонию и Ганзейский союз. Оба направления полностью находились в руках Новгорода, так как с государствами и политическими силами, являвшимися их объектами, остальная Русь непосредственных сношений не поддерживала. Что касается третьего направления — юго-западного, — нацеленного на Литву, то, хотя в сношениях Руси с Литвою, особенно в XIV—XV вв., определяющую роль играла Москва, позиция Новгорода также имела существенное значение.

Истоки внешней политики Новгорода восходят к временам Киевской Руси, когда сидевшие в Новгороде наместники великих киевских князей (как правило, их сыновья) совершали походы на финские и прибалтийские племена, вовлекая их в даннические отношения. Эти походы являлись эпизодами и из истории внешней политики Киевского государства в целом, поскольку Новгород входил в его состав, и из собственно новгородской истории, поскольку осуществлялись они местными силами и отвечали преимущественно местным интересам. Полностью новгородской внешняя политика Новгорода становится в период боярской республики в XII—XV вв. благодаря тому, что хотя Новгород и был вовлечен в политическую систему Великого княжества Владимирского, но в силу ограниченности прав княжеской власти в Новгороде располагал свободой в решении важнейших вопросов своей жизни, в том числе и внешнеполитических.

Специальные работы о внешней политике Великого Новгорода в научной литературе появляются сравнительно поздно. В течение всего XVIII и начала XIX в. названная проблема затрагивалась почти исключительно в общих трудах по истории России.

Основоположник русской исторической науки В. Н. Татищев писал о походах новгородцев на емь (финны) и чудь (эсты) и взимании с них дани, а также о торговле новгородцев с немецкими купцами и столкновениях с немецкими и шведскими рыцарями. В соответствии с общим характером труда приводимые Татищевым известия о внешней политике Новгорода представляют собой обычно простое повторение летописных известий. Но, как это имеет место со многими сюжетами русской истории, [147] затрагиваемыми Татищевым, при изложении фактов внешней политики Новгорода встречаются и такие, сведения о которых в известных ныне источниках отсутствуют. Так, под 1226 г. Татищев сообщает о заключении новгородцами с послами Любека договора, по условиям которого немецкие купцы получили право беспошлинной торговли, но в строительстве собственных церквей им было отказано.1) Такой договор в истории новгородско-немецких торговых отношений неизвестен: это относится как к дате договора, так и к его содержанию. И здесь перед исследователем встает загадка источников Татищева и степени достоверности его известий.

М. М. Щербатов в своей «Истории Российской» увеличил число используемых источников путем привлечения некоторых документальных, главным образом духовных и договорных грамот великих московских князей. Но к интересующему нас вопросу — внешней политике Новгорода — сказанное не относится: здесь источниковая база Щербатова, как и Татищева, ограничивается летописями. Тем не менее изложение событий внешнеполитической истории Новгорода у Щербатова полнее в фактическом отношении, так как исследователь в большей мере, нежели Татищев, привлекал сочинения иностранных ученых по истории Скандинавских стран и Польши-Литвы. На рассмотрение Щербатовым сюжетов внешнеполитической истории Новгорода в ряде случаев наложил отпечаток свойственный в известной степени автору прагматизм — стремление найти объяснение описываемым событиям. Сообщая, например, о заключении в 1302 г. договора между Новгородом и Данией, Щербатов причину его усматривал во взаимном стремлении договаривающихся сторон заиметь себе союзника против Швеции.2)

В начале XIX в. появились первые специальные работы, касающиеся внешнеполитической истории Новгорода, — это работы А. X. Лерберга, вошедшие в состав его «Исследований, служащих к объяснению древней русской истории». Впервые «Исследования» были напечатаны в 1816 г. на немецком языке, а в 1819 г. вышли в переводе на русский язык.

В труде «О жилищах Еми», носящем преимущественно историко-географический характер, Лерберг рассматривает вместе с тем историю взаимоотношений Новгорода с финскими племенами и шведами на основе не только русских, но и опубликованных в то время скандинавских, финских, немецких источников. Он пишет о давней зависимости еми от русов, выражавшейся [148] в уплате дани, о завоевательных действиях шведов в Финляндии, вызывавших ответные действия новгородцев. Впервые в русской исторической литературе освещаются Сигтунский поход 1187 г. (который, по мнению Лерберга, был совершен карелами, поднятыми на это новгородцами), роль папства в агрессии шведов против финнов и русских, рассматривается текст Ореховецкого договора 1323 г. и ряд других важных источников.3)

В другой работе — «Об одной древней Новгород-Готландекой грамоте и о Борхраме, который в ней называется» — Лерберг анализирует изданную немецким ученым Дрейером грамоту, касающуюся новгородско-немецких торговых отношений, и определяет ее как договор между Новгородом и немецким купечеством, заключенный в начале XIII в.4) Статья содержит интересные наблюдения о новгородско-немецких торговых отношениях, но определение грамоты как договора и ее датировка являются ошибочными: грамота представляет собой, как это установлено позднейшими исследованиями, немецкий проект договора 1269 г.

Значительной вехой в изучении внешней политики Новгорода явился выход в свет «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина (первое издание — 1816—1817 гг.). Ученый ввел в научный оборот не только новые русские, нарративные и документальные, источники, но и широко привлек иностранные источники, в их числе (по интересующей нас теме) ливонские хроники Генриха Латвийского и Бальтазара Руссова, так называемую «Руническую грамоту» (описание границ между Норвегией и новгородскими владениями в стране саамов5)), тексты договоров со Швецией 1323 г. и с Норвегией 1326 г., не изданные в то время документы Кенигсбергского орденского архива и др. В «Приложениях» к своей «Истории» Карамзин поместил выдержки из использованных им источников или подробные изложения их содержания. В силу этого «Приложения», игравшие роль своеобразного архива, не потеряли свою ценность и в наши дни. Благодаря широте и разнообразию источниковой базы в труде Карамзина впервые в русской исторической литературе получили освещение такие важные события из внешнеполитической истории Новгорода, как обмен посольствами и заключение договора между новгородским князем Александром и королем Норвегии Хаконом в 1251 г., заключение новгородско-норвежского договора в 1326 г., война Новгорода с Ливонским орденом в 1443—1448 гг. и др.

У Карамзина заметнее, чем у его предшественников, стремление к анализу описываемых фактов и оценке исторических явлений, которые он производит, правда, часто с позиций [149] психологизма. Так, одной из причин расцвета русско-ганзейской торговли ученый считает «мудрое бескорыстие» правительства Новгорода и Пскова, довольствовавшегося взиманием с ганзейцев умеренных пошлин; переход Новгорода в 1471 г. в подданство к великому литовскому князю Казимиру объясняет подкупом народа Марфой Борецкой и ее сторонниками.6) С развитием исторической науки эти, а также ряд других положений Карамзина были отвергнуты, но некоторые его выводы, касающиеся интересующего нас сюжета, выдержали испытание временем и утвердились в последующей историографии. К числу их относится мнение Карамзина о легкости дани, собираемой новгородцами с финских племен (еми, эстов), и отсутствии со стороны Новгорода попыток насильственного обращения в христианскую веру подвластных ему языческих народов.7)

Начатое Карамзиным привлечение иностранных (особенно документальных) источников для изучения внешней политики Новгорода было продолжено в 30-50-х гг. XIX в. авторами специальных работ. И это закономерно: государственный архив Новгорода до нас не дошел,8) и образовавшуюся вследствие этого лакуну могли заполнить лишь источники, сохранившиеся в архивах стран — внешнеполитических партнеров Новгорода.

П. Бутков издал текст «Рунической грамоты», а также тексты Ореховецкого договора со Швецией 1323 г. и с Норвегией 1326 г. с переводами их на русский язык. Свое издание Бутков снабдил примечаниями источниковедческого характера; в частности, «Руническую грамоту» Бутков, как и Карамзин, относил к концу X — началу XI в.9)

К. Ленстрем, опираясь на работы шведских ученых, отметил существование двух видов текста Ореховецкого договора. Первый вид является текстом договора, заключенного в 1323 г., второй, устанавливающий более выгодную для шведов границу, представляет собой текст возобновленного в 1338—1339 гг. Ореховецкого договора.10) Гипотеза Ленстрема не получила откликов в последующей исторической литературе.

М. Славянский дал краткий обзор торговых сношений Новгорода с Готландом и Любеком. Обзор малоинтересен (большое место в нем занимают хронологические перечни событий), но для своего времени он был полезен, особенно если учесть, что автор давал изложения иностранных, еще широко в русской науке не использовавшихся источников. Стоит отметить, что Славянский [150] впервые в русской историографии привлек к исследованию скру — устав Немецкого двора в Новгороде.11)

Академик Ф. Круг посвятил специальную статью разъяснению темных мест договорной грамоты новгородского князя Ярослава Ярославича с немецким и готландским купечеством 1269 г. (Круг пользовался нижненемецкой копией, присланной из архива Любека).12) Тонкая интерпретация текста, предложенная Кругом, сохраняет ценность и в наше время, но определение грамоты как договора неудачно: в действительности грамота представляет собой новгородский проект договора.

Договором считал названную грамоту и И. Андреевский, опубликовавший ее нижненемецкий текст с переводом на немецкий и русский языки. Таким же образом (нижненемецкий текст с переводом на немецкий и русский) он издал в приложении к своей работе скру. В отличие от Круга Андреевский датирует грамоту Ярослава Ярославича 1270 г. К выводам Андреевского присоединился А. Энгельман, предпринявший для подтверждения предложенной Андреевским датировки специальные разыскания в области русско-ливонской хронологии XIII—XIV вв.13)

В 1857 г. К. Э. Напиерский опубликовал найденные им в Рижском архиве грамоты, относящиеся к сношениям северо-западной России с Ригою и ганзейскими городами в XII—XIV вв.14) Издание открывалось публикацией неизвестных ранее новгородско-немецких торговых договоров XII—XIII вв.: договора новгородского князя Ярослава Владимировича (около 1195 г.) и великого князя Александра Невского (1257—1259 гг.). Оценивая значение изданных актов, И. Срезневский писал: «Всех важнее, и по древности и по содержанию, мирный договор Новгорода с немцами конца XII в., в списке половины XIII века. После договоров киевских князей с греками в X веке, это древнейший дипломатический акт русский, объясняющий сношения Руси с другими народами», второе место после него занимают изводы договорной грамоты Смоленска с Ригой 1228 и 1229 гг., а третье — та грамота Александра Невского, которая тут же издана и при которой приложена в списке вышеозначенная грамота конца XII в.15) [151] Срезневский дал развернутый постатейный анализ договоров Ярослава Владимировича и Александра Невского и внес коррективы в их датировку: первый он предложил датировать 1199 г., второй — 1263 г.16) Благодаря публикации Напиерского и исследованию Срезневского начало договорных отношений Новгорода с немецким купечеством передвигалось с рубежа 60-70-х гг. XIII в. (см. выше) на конец XII в.

В 1862 г. вышел труд Э. Боннеля, посвященный русско-ливонской хронографии. Он состоит из двух частей: в первой (хронографической) в хронологическом порядке начиная с середины IX в. и до 1410 г. приводятся известия из русских, ливонских и ганзейских источников, касающиеся русско-ливонских и русско-ганзейских отношений; вторая часть содержит комментарии, где рассматриваются преимущественно вопросы хронологии.17)

Труды П. Буткова, М. Славянского, Ф. Круга, И. Андреевского, А. Энгельмана, К. Напиерского, И. Срезневского, Э. Боннеля, содержавшие публикации важных памятников внешнеполитической истории Новгорода и их источниковедческое исследование, подготавливали источниковую и источниковедческую базу, необходимую для специального изучения внешней политики Новгорода.

Иной характер носил труд А. Гиппинга «Нева и Ниеншанц», также затрагивавший интересующую нас тему. Истории Ниеншанца Гиппинг предпослал очерк истории Ингрии (Ижорской земли), входившей в состав новгородских владений; при этом своей задачей автор считал не столько исследование источников, сколько создание общей картины исторического развития избранного им района. Естественно, что в ней получили отражение и взаимоотношения Новгорода с финскими племенами и шведами. Признавая давнюю зависимость Финляндии (еми) от Новгорода, Гиппинг объяснял потерю Финляндии Новгородом напряженностью его отношений с великими князьями, а также необходимостью отражать набеги литовцев и вести борьбу в Ливонии. Интересна мысль исследователя об ослаблении внешнеполитической активности Новгорода в XIV в.: Новгород «не увлекался уже страстию к завоеваниям, особенно с того времени, как великие князья перестали являться к нему на помощь с своими полками, он брался за меч только для защиты своих пределов или для наказания врагов, нарушавших его покой».18)

С. М. Соловьев в «Истории России», которая начала выходить с 1851 г., чрезвычайно расширил круг источников по внешнеполитической истории Русского государства XV—XVII вв. за счет [152] обильного привлечения документации Посольского приказа, но при освещении внешней политики Новгорода он пользовался примерно той же источниковой базой, что и Карамзин (с учетом, конечно, материалов и выводов специальных работ середины XIX в.). Близок к карамзинскому и объем включенного в «Историю России» фактического материала по внешней политике Новгорода, но объяснение ее характера и отдельных внешнеполитических акций Новгорода дается более глубокое. Остановимся на двух положениях Соловьева.

Говоря о потере Новгородом власти над Эстонией, ученый пишет: «Обыкновенно наступательные движения новгородцев на Чудь происходили в минуты ладов их с своими князьями, но такие минуты были очень редки, и потому движения новгородцев не могли отличаться постоянством — вот причина, почему они не могли утвердиться в Эстонии и успешно спорить с немцами о господстве над нею». Причину перехода Новгорода в подданство к великому литовскому князю Казимиру в 1471 г. Соловьев усматривает в «раздвоении между гражданами новгородскими, между лучшими и меньшими людьми»: знатные тяготели к Литве, «меньшие» — к Москве.19) Не останавливаясь сейчас на вопросе о справедливости приведенных суждений Соловьева, отметим, что в первом случае имела место попытка связать внешнюю политику Новгорода с общим ходом новгородской истории (важнейшим фактором которой ученый считал взаимоотношения с великими князьями), во втором — с социальными отношениями внутри новгородского общества.20)

В 60-е гг. XIX в., когда в результате проведенных в России реформ оживилась русская либеральная мысль, Новгород с его вечевым устройством стал предметом живейшего внимания русских историков. За короткий срок появились три монографии, посвященные его истории: И. Беляева, Н. Костомарова и В. Пассека.21)

Для настоящего обзора представляют интерес разделы монографии Костомарова «Севернорусские народоправства», специально посвященные борьбе новгородцев с немецкими и [153] шведскими рыцарями и торговле Новгорода.22) В первом разделе автор показывает, как борьба Новгорода с Немецким орденом из-за Ливонии и со шведами из-за владычества над емью переросла (после того как Ливония и земля еми были утеряны) в борьбу за сохранение целостности Новгородского государства. Во втором разделе, касаясь торговли Новгорода с ганзейскими городами, Костомаров высказывает мысль, что немецкое купечество в силу своей корпоративности, с одной стороны, и разъединенности русских купцов — с другой, диктовало последним выгодные для себя условия торговли. «Новгородская торговля была более выгодна для немцев, чем для благоденствия туземного края... Новгородская волость служила предметом эксплуатации для немцев»,23) — пишет исследователь. По сравнению с мнением Карамзина, объяснявшего выгодность для Ганзы торговли с Новгородом «мудрым бескорыстием» его правительства, эта мысль была более правильной.

В последней трети XIX в. в связи с возрастанием в русской исторической науке интереса к экономическим проблемам создаются специальные работы, исследующие и экономическую жизнь древнего Новгорода, особенно его торговлю с Западом. Написание этих работ совпало с введением в научный оборот большого документального материала по истории Ганзы, Ливонии, Швеции, включающего и источники по внешнеполитическим и внешнеторговым связям Новгорода.24)

Первой работой, опирающейся на эти источники, было исследование М. Н. Бережкова «О торговле Руси с Ганзой до конца XV века». Автор дает обзор торговли в широких масштабах: он рассматривает торговые сношения с Ганзой и Новгорода и Полоцка, истории русско-ганзейской торговли предпосылает очерк торговли Руси в доганзейскую эпоху. Как заметил А. И. Никитский, такая широкая постановка темы имеет то положительное значение, что дает возможность обозреть целое, но в то же время она препятствует разработке отдельных вопросов, в частности о характере торговли, о степени активности новгородских купцов.25) Недостатком работы М. Н. Бережкова является и то, что конкретную историю новгородско-ганзейских отношений он дает без показа той определенной политики, которая скрывалась за внешне случайным сцеплением событий, благодаря чему эта [154] история превращается у него в бесцельные чередования враждебных столкновений, ссор, примирений.

В ином плане, нежели книга М. Н. Бережкова, построен очерк торговли Новгорода с Западом в «Истории экономического быта Великого Новгорода» А. И. Никитского, вышедшей уже после смерти автора в 1893 г. Никитский рассматривает новгородско-немецкую торговлю как бы в статическом разрезе, он дает характеристику торговых отношений, истории их у него нет. Большой заслугой Никитского является то, что он первым обратил внимание на меры, к которым прибегали новгородцы для ограничения деятельности ганзейцев в своих владениях: закрепление за своими подданными права на перевозку ганзейских товаров, артельный характер деятельности лиц, занимающихся этой перевозкой, запрещение торговли ганзейцев с гостями и т. д., иными словами, Никитский впервые поставил вопрос о проведении Новгородом определенной торговой политики, но исследования ее он, к сожалению, не дал. На это обратил внимание А. Лаппо-Данилевский, подчеркнувший, что минусом труда Никитского являются выпадение вопросов экономической политики, а также отсутствие указания на связь между экономическим строем Новгорода и его политикой.26)

В области изучения в конце XIX — начале XX в. новгородско-скандинавских отношений можно назвать лишь две работы: небольшую, но важную библиографическую заметку Я. К. Грота и статью А. Каарана о русско-норвежских отношениях XIII—XIV вв.

Грот сообщал об издании шведским ученым Рюдбергом до тех пор неизвестного русского текста Ореховецкого договора и о результатах исследования тем же Рюдбергом рукописной традиции договора, являвшегося одним из важнейших памятников внешнеполитической истории Новгорода.27)

В статье Каарана центральное место занимает анализ материалов посольства новгородского князя Александра к норвежскому королю Хакону в 1251 г. Если Карамзин и Бутков сведения о посольстве Александра Невского в Норвегию черпали из компилятивного сочинения шведского историка XVII в. Торфея,28) то Кааран наряду с трудами норвежских ученых привлекал первоисточник — сагу о Хаконе Старом. Интерпретация рассказа саги в статье Каарана такова: посольство Александра Невского прибыло к королю Хакону, чтобы урегулировать столкновения, [155] происходившие в Финмаркене между норвежскими сборщиками дани и карелами, подданными новгородского князя, которые также собирали там дань. В результате переговоров было заключено соглашение, по которому Лапландия и Финмаркен считались общим русско-норвежским дистриктом, при этом одна часть его кочующего вместе с оленями населения платила дань Руси, другая — Норвегии. Внутри дистрикта русско-норвежская граница не была проведена; он имел лишь внешние границы: с одной стороны — с Норвегией, с другой — с Русью. По мнению Каарана, соглашение 1251 г. являлось первым русско-норвежским договором, заключенным по вопросу о Финмаркене. Договор 1326 г. между Новгородом и Норвегией лишь подтверждал внешние границы между общим дистриктом и собственными владениями обоих государств.29) Подводя итоги сделанному в русской дореволюционной историографии в сфере изучения внешней политики Новгорода, следует отметить, что наибольшее внимание привлекали новгородско-ганзейские отношения. Источниковедческому исследованию и тщательной интерпретации были подвергнуты договоры Новгорода с немецкими городами XII—XIII вв., заложившие фундамент русско-ганзейских отношений, созданы обобщающие труды (Бережкова, Никитского) о их развитии. Но несмотря на полноту и высокий уровень (для своего времени) этих трудов, в них получил освещение только экономический аспект русско-ганзейских отношений (собственно торговля) и остался незатронутым политический (торговая политика). Никитский, как мы уже заметили, поставил вопрос о торговой политике Новгорода, но его не развил. При исследовании сношений Новгорода с его соседями на северо-западе рассматривались договоры Новгорода со Швецией и Норвегией XIII—XIV вв., общая же картина новгородско-финско-скандинавских взаимоотношений была дана лишь в работах Лерберга и Гиппинга, написанных более 100 лет назад. История русско-ливонских отношений в специальных работах вообще не исследовалась (если не считать названных трудов Энгельмана и Боннеля в областях хронологии), история русско-литовских отношений также. Не получил разрешения, да и не был поставлен во всем объеме и такой кардинальный вопрос, как связь внешней политики Новгорода с его экономическим строем и особенностями социально-политического развития. Для объяснения степени внешнеполитической активности (или, напротив, пассивности) Новгорода обращались обычно к его отношениям с великими князьями. Но ведь этот фактор был далеко не единственным.

В советской историографии с середины 30-х гг. стал проявляться большой интерес к героическому прошлому нашей страны и борьбе ее народов за независимость. Особое внимание уделялось борьбе Новгорода против немецко-шведской крестоносной [156] агрессии и военно-политической деятельности Александра Невского. На эту тему за последние 40-45 лет написаны десятки общих и научно-популярных книг, статей и брошюр, авторами которых часто являлись крупные ученые. Не имея возможности рассмотреть сейчас указанную литературу, отметим, что она сыграла большую роль в воспитании патриотизма и гордости за славную историю нашей Родины.30) Одновременно названная выше тематика подверглась углубленной разработке в специальных исследованиях.

Было проведено источниковедческое изучение источников, повествующих о Ледовом побоище и связанных с ним событиях военно-политической истории. Это изучение начал В. Т. Пашуто, проанализировавший «Рифмованную хронику», основной ливонский источник.31) Продолжили его Ю. К. Бегунов, И. Э. Клейненберг и И. П. Шаскольский. Бегунов исследовал русские источники — рассказы летописей и «Жития Александра Невского», Клейненберг и Шаскольский осуществили комментированное издание ливонских источников с переводом на русский язык.32)

В трудах советских историков получил всестороннее освещение вопрос о роли папства в организации немецко-шведского наступления на Русь в начале 40-х годов XIII в., о которой в дореволюционной историографии писали лишь мимоходом. Пашуто убедительно показал связь между немецко-шведской агрессией в Восточной Европе и происходившей в это время в Западной Европе ожесточенной борьбой между папством и Империей; немецко-шведское наступление являлось одним из звеньев в политике папства, стремившегося к установлению своей гегемонии в Европе.33) Шаскольский на фактическом материале рассмотрел деятельность Вильгельма Сабинского, папского легата в балтийских странах, осуществлявшего на практике идею объединения феодально-католического рыцарства для наступления на русские земли.34)

В. Т. Пашуто в нескольких работах дал общую картину борьбы народов нашей страны за независимость в XIII в., в том числе и борьбы новгородцев против крестоносного наступления, [157] кульминацией которой были Невская битва и Ледовое побоище.35) В монографии Пашуто «Внешняя политика Древней Руси» всесторонне рассматривается внешняя политика как Киевского государства, так и образовавшихся на его основе русских политических центров XII — первой половины XIII в., в частности Новгорода. Автор отмечает традиционность для Новгорода торговых и политических связей со странами Северной Европы — Швецией, Данией, Норвегией, начавшиеся в XII в. конфликты между Новгородом и Швецией в связи со шведской экспансией в Финляндии, усложнение внешнеполитического положения Новгорода в начале XIII в. из-за немецко-орденской агрессии в Прибалтике, потерю Новгородом его позиций в Финляндии и Эстонии, фактическое объединение в 30-40-х гг. XIII в. сил феодально-католического рыцарства Ливонии, Швеции, Дании для крестоносного похода против Руси, особую опасность этого похода, так как он совпадал (и, очевидно, не случайно) с татаро-монгольским завоеванием, крах захватнических планов агрессоров. В монографии Пашуто, основанной на самом широком круге русских, западных и восточных источников, внешняя политика Новгорода рассматривается в ее взаимодействии с внешней политикой других русских политических центров и с международными отношениями в Европе.36) Автор создает, таким образом, широкое и яркое историческое полотно, в которое интересующий нас сюжет входит в качестве одной из составных частей.

По другому пути пошел И. П. Шаскольский, вычленивший из внешней политики Новгорода одно ее направление — взаимоотношения с финскими племенами и шведами — и сделавший его объектом своих многолетних исследований; первые статьи Шаскольского на эту тему вышли в 1940 г., обобщающая же монография — «Борьба Руси против крестоносной агрессии на берегах Балтики в XII—XIII вв.» — в 1978 г. Монография Шаскольского вобрала в себя все основные положения и основной материал его предыдущих статей,37) поэтому именно ее мы сделаем предметом своего рассмотрения. [158]

Автор поставил своей задачей показать не только борьбу русских и шведов, но и роль в ней прибалтийско-финских племен. Поскольку последняя определялась в значительной мере характером взаимоотношений между финскими племенами и Новгородом до шведского завоевания Финляндии, постольку Шаскольский подробно на нем останавливается. К давно утвердившемуся в русской науке мнению о зависимости еми и чуди от Новгорода, выражавшейся в уплате дани, исследователь добавляет (и, на наш взгляд, вполне справедливо) указание на «поверхностный, неглубокий характер новгородской власти в землях прибалтийских племен», на ее «по сути дела — более примитивный характер» (по сравнению с организацией шведской власти. — Н. К.), благодаря чему на подчиненных Новгороду территориях не нарушался местный уклад жизни, в то время как шведская экспансия сопровождалась его ломкой.38)

И. П. Шаскольский прослеживает три волны шведской экспансии и соответственно три этапа борьбы Новгорода против нее: 1) борьба новгородцев со шведами в юго-западной Финляндии (территория независимого от Новгорода племени сумь) и на берегах Балтийского моря в XII в.; 2) борьба за центральную Финляндию (земля еми) и берега Невы в 20-х гг. — середине XIII в.; 3) борьба за Карелию и берега Невы в конце XIII — начале XIV в. Автор показывает, как постепенно с боями, нанося противнику тяжелые удары (Сигтунский поход 1187 г., Невская битва и Ледовое побоище, поход Александра Невского через Финский залив в Финляндию зимою 1256 г.), отступали новгородцы из Финляндии и Карелии, сумев окончательно остановить шведов только на берегах реки Сестры (по Ореховецкому договору 1323 г.). Основная причина потери Новгородом его позиций в Финляндии и Карелии заключалась, как правильно подчеркивает автор, в феодальной раздробленности Руси. Но будучи вынужденными согласиться с переходом Финляндии и западной Карелии под власть шведов, новгородцы отбили все попытки шведов обосноваться в устье Невы и тем самым сохранили Руси важный для нее выход в Финский залив.

В работах Шаскольского получили освещение и взаимоотношения Новгорода с его самым северным соседом — Норвегией. Упоминание Карамзиным новгородско-норвежских переговоров 1251 г. и публикация Бутковым текстов «Рунической грамоты» и договора Новгорода с Норвегией 1326 г. не вызвали откликов в русской исторической литературе, если не считать названной статьи Каарана. [159]

И. П. Шаскольский заново рассмотрел вопрос о первых новгородско-норвежских контактах. Сопоставляя имеющийся в саге о короле Хаконе рассказ о прибытии к нему в 1251 г. посольства новгородского князя Александра и об установлении ими мира «между собой и своими данническими землями» с содержанием «Рунической грамоты», определяющей права Новгорода и Норвегии на дань с саамов, автор высказывает мысль, что «Руническая грамота» (которую он предлагает называть «Разграничительной») представляет собой текст договора 1251 г., первого в истории русско-норвежских отношений. Анализируя же содержание точно датированного договора 1326 г., автор полагает, что его основной целью являлось восстановление после ряда столкновений на севере (прослеживаемых по исландским сагам) прежнего положения, так как в тот период ни у Новгорода, ни у Норвегии ввиду ряда внутренних и внешних причин не было сил для его изменения.39)

Неизвестный ранее эпизод из истории новгородско-датских сношений XV в. был рассмотрен в статье автора настоящих строк. Занимаясь изучением русско-ливонских и русско-ганзейских отношений, он обратил внимание на имеющиеся в ганзейских документах известия о переговорах, которые вело в 1428 г. в Копенгагене прибывшее туда посольство Новгорода. Из этих известий следует, что в условиях происходившей с 1426 г. на Балтике войны между Данией и вендскими городами каждая из воюющих сторон стремилась использовать Новгород в своих интересах: вендские города побуждали новгородское правительство объявить войну Дании (имелось в виду, очевидно, открытие военных действий в Финляндии), а датский король — арестовать находившихся в Новгороде ганзейских купцов. Но Новгород не пошел на поводу ни у Ганзы, ни у Дании. Столкновение между ними он попытался использовать для того, чтобы добиться возвращения западных карельских погостов, потерянных Новгородом по Ореховецкому договору 1323 г. Однако война, начатая в 1428 г. великим литовским князем Витовтом против Новгорода, побудила последний отказаться от своего требования и довольствоваться заключением с королем Дании мира на пять лет (условия мира неизвестны). Новгородско-датские переговоры 1428 г. показывают, что в международных отношениях севера Европы Новгород пользовался значительным весом.40)

При изучении западного направления внешней политики Новгорода (сношения с Ливонией и Ганзой) внимание советских [160] исследователей специально привлекал вопрос о характере взаимоотношений Новгорода с прибалтийскими племенами. Подчеркивалась давность новгородско-эстонских связей, нашедшая отражение, в частности, в языковых заимствованиях (из русского языка в эстонский). Отмечалось, что относительная мягкость зависимости эстов от Новгорода по сравнению с порядками, которые несли немецкие крестоносцы, обусловила на определенных этапах борьбы прибалтийских племен против западных завоевателей образование русско-эстонского военного союза.41)

В последние десятилетия наряду с разработкой вопросов борьбы Новгорода с Ливонским орденом в XIII в. (о чем уже говорилось) в орбиту интересов советских историков вошли и новгородско-ливонские отношения более позднего периода. И. Э. Клейненберг осветил борьбу новгородцев в начале XV в. за утверждение пограничной линии по р. Нарове (Орден стремился передвинуть ее на восток) и право владения островами, расположенными в устье Наровы, а также военно-морские действия новгородцев во время войны Новгорода с Орденом в 1443—1448 г. Особенно интересен анализ сражения, происшедшего в начале июля 1448 г. у устья Наровы, в ходе которого новгородские воины, находившиеся в легких ладьях, сумели нанести поражение немецким бусам и шнекам.42)

Большое место в советской историографии заняло изучение экономических связей Новгорода с Западом. И здесь следует назвать прежде всего монографии А. Л. Хорошкевич и Е. А. Рыбиной. Хорошкевич посвятила свое исследование рассмотрению состава товарооборота между Новгородом и Ганзой в XIV—XV вв., Рыбина — изучению на основе археологических данных торговли Новгорода, в частности торговли с Западом.43) Обе исследовательницы касаются в отдельных случаях торговой политики Новгорода, но в целом их работы имеют экономический аспект.

В ином ракурсе (история внешней и внутренней политики) написана статья А. Л. Хорошкевич «Из истории русско-немецких отношений XIII в.». Задавшись целью установить причины появления в докончании великого князя Ярослава Ярославича с Новгородом 1270 г. статьи, регулирующей отношения князя с немецким купечеством — «А в Немецьском дворе тобе торговати нашею братиею; а двора ти не затворяти; а приставов ти не приставливати», — автор ищет их в развитии [161] взаимоотношений Новгорода, Ордена и немецкого купечества, а также Новгорода с великими князьями. Появление рассматриваемой статьи (она повторялась во всех последующих договорах Новгорода с великими князьями), ограничивающей права князя в сношениях с немецким купечеством, явилось, по справедливому заключению Хорошкевич, результатом «всего развития государственного строя Новгородской республики, с одной стороны, и увеличения веса новгородского купечества во внутренней жизни города и урегулирования его взаимоотношений с немецким купечеством — с другой».44)

Некоторые моменты из истории международного права Новгорода, обусловленные его политикой в отношении Ганзы и входивших в ее состав ливонских городов, рассмотрены в статьях И. Э. Клейненберга «Кораблекрушение в русском морском праве XV—XVI вв.» и «Унификация вощаного веса в новгородско-ливонской торговле XV в. (Из истории внешнеторговой политики Иванского ста)».45) Особенно важны выводы статьи «Цена, вес и прибыль в посреднической торговле товарами русского экспорта в XIV — начале XV в.».46) Здесь автор убедительно показывает, что прибыль ганзейских купцов складывалась главным образом за счет имевшего место в русско-ганзейской торговле уменьшения реального содержания единиц веса ввозившихся ганзейцами в Новгород товаров от начала пути, проходимого товаром (в месте его покупки), к концу этого пути (в месте продажи товара); уменьшение реального содержания единиц веса приносило ганзейцам (покупавшим и перепродававшим товары) прибыль в виде остававшейся в их руках части товара, и эта прибыль была высокой. Вывод Клейненберга помогает лучше понять некоторые черты торговой политики Новгорода (о них будет сказано далее).

Исследованием сношений Новгорода с Ливонией и Ганзой в XIV—XV вв. длительное время занимался автор настоящего обзора. Итогом его работы явилась монография «Русско-ливонские и русско-ганзейские отношения. Конец XIV — начало XVI в.» (Л., 1975).47) Если предыдущих исследователей при [162] изучении новгородско-ганзейских отношений интересовал их экономический аспект, собственно торговля, то в названной монографии анализируется политический аспект — торговая политика Новгорода, а затем Русского государства в отношении Ганзы, рассматриваемая как часть внешней политики. Объединяя в рамках одной книги изучение русско-ганзейских и русско-ливонских отношений, автор исходил из их тесного переплетения, реально существовавшего в исторической действительности.

В указанной монографии, написанной на основе совокупности всех русских и западных (ливонских и ганзейских) источников, показано, что Ливонский орден в XIV—XV вв. не оставлял своих агрессивных планов в отношении русских земель. В начале XV в. Орден в союзе с литовскими феодалами вел войну против Пскова с целью его захвата и подчинения власти Ордена. В 40-х гг. XV в., в разгар феодальной усобицы на Руси, Ливонский орден предпринял войну против Новгорода; заключенный в ходе войны наступательный по своему характеру договор между Орденом и королем трех скандинавских государств Кристофором о военном союзе против «неверных» русских означал восстановление антиновгородской коалиции Ордена и шведских феодалов, которая дважды угрожала Новгороду в предшествующие века (в 40-х гг. XIII в. и в 40-х гг. XIV в.). Политика Новгорода в отношении Ливонии в рассматриваемое время носила оборонительный характер: целью ее являлась защита независимости и территориальной целостности Новгородской земли. Большое влияние на сношения с Ливонией оказывало стремление новгородского правительства создать для новгородских купцов, торгующих за рубежом, наиболее выгодные условия торговли. Эта линия новгородской политики явственно прослеживается по новгородско-ливонским договорам XV в. Таким образом, если для политики Новгорода в отношении Восточной Прибалтики в XIV—XV вв. характерно в целом снижепие степени ее активности (Новгород не помышлял о восстановлении своих верховных прав над Эстонией, а думал лишь об обороне), то в вопросах, касающихся торговли, активность новгородской политики значительно возрастает.

Возрастание активности, как устанавливает автор рассматриваемой книги, было характерно и для торговой политики Новгорода в отношении Ганзейского союза в целом. В ранний период русско-ганзейской торговли в силу монополии Ганзы на посредническую торговлю между Русью и Западом ганзейцам удалось установить в Новгороде выгодный для себя порядок торговли: ганзейцы имели право основные продукты русского экспорта — воск и меха — осматривать, воск «колупать» (откалывать для проверки его качества куски, которые затем в счет веса купленного воска не засчитывались), а к мехам требовать «наддач» — надбавок, рассматривавшихся как компенсация за возможную недоброкачественность купленного товара. Новгородские купцы подобных прав в отношении ввозившихся ганзейцами в Новгород товаров не имели: сукна они покупали кипами, соль — мешками, [163] сельдь, вино, мед — бочками, без измерения и взвешивания, что создавало для ганзейцев возможность получения дополнительной прибыли за счет недомера и недовеса товаров, продаваемых новгородцам. Чтобы сохранить в своих руках все выгоды от посреднической торговли между Русью и Западом, ганзейцы стремились воспрепятствовать возникновению непосредственных торговых контактов между русскими землями и западноевропейскими странами. С начала XV в. в связи с подъемом экономики Новгорода новгородцы начинают активно противодействовать преобладанию ганзейцев в области внешней торговли. Правительство Новгорода предъявляет ганзейцам требования о ликвидации неравных условий торговли и предоставлении новгородцам «чистого пути за море»; последнее должно было способствовать развитию заграничной торговли новгородских купцов. Оба требования, выдвигавшиеся Новгородом на протяжении XV в. то более энергично, то менее активно, оказались безрезультатными: Новгороду, являвшемуся частью феодально-раздробленной Руси, не удалось преодолеть, как это показано в монографии, сопротивление Ганзы.

Специальных работ, посвященных изучению третьего направления внешней политики Новгорода (юго-западного) в советской историографии, как и в русской дореволюционной, нет. Но в некоторых трудах вопросы новгородско-литовских отношений затрагивались. В наибольшей мере их касается В. Н. Бернадский в монографии об истории Новгорода в последнее столетие его самостоятельности. Говоря о значении, какое имели в политике Новгорода его взаимоотношения с Литвой, ученый указывает, в частности, что «если в Новгородской первой летописи выделить за пятидесятилетие, с 1380 по 1430 г., сообщения, выходящие за непосредственный круг новгородской жизни, то среди них первое место займут сообщения о Литве».48) Бернадский убедительно показывает далее, что в конце XIV — начале XV в., когда великий литовский князь Витовт претендовал на подчинение своей власти Новгорода, последний ценою уступок и откупов, не прибегая к вооруженным столкновениям с могущественным соседом, стремился сохранить свою политическую независимость. Этой же цели служила и политика лавирования между Москвой и Литвою, проводившаяся в рассматриваемое время правительством Новгорода. В начале 70-х гг. XV в., когда политическое развитие русских земель поставило вопрос о подчинении Новгорода Москве, правящие боярские круги Новгородской республики предпочли отдать Новгород под власть великого литовского князя Казимира, чтобы таким образом сохранить свое господство в Новгороде и свои привилегии.49)



--------------------------------------------------------------------------------

1) Татищев В. Н. История Российская, т. III. М.-Л., 1964, с. 220-221. — Из общих трудов по истории России здесь мы коснемся лишь трудов В. Н. Татищева, М. М. Щербатова, Н. М. Карамзина и С. М. Соловьева, потому что во время их появления (особенно в конце XVIII — начале XIX в.) разработка вопросов внешних сношений и внешней политики Новгорода велась почти исключительно в рамках этих трудов, с середины же XIX в. она переместилась в специальную литературу.

2) Щербатов М. М. История Российская, т. III. СПб., 1902, с. 257-258.

3) Лерберг А. X. Исследования, служащие к объяснению древней русской истории. СПб., 1819, с. 83-192.

4) Там же, с. 193-223.

5) Н. М. Карамзин (История государства Российского, кн. I (т. I, II, III и IV). СПб., 1842, прим. 61 к т. II, с. 26) ошибочно датирует грамоту концом X в.

6) Там же, т. III с. 126; кн. II (т. V, VI, VII и VIII). СПб., 1842, т. VI, с. 19-21.

7) Там же, кн. I, т. II, с. 13; т. III, с. 53.

8) Шаскольский И. П. Судьба государственного архива Великого Новгорода. — Вспомогат. истор. дисциплины, IV. Л., 1972, с. 213-228.

9) Бутков П. Три древних договора русов с норвежцами и шведами. — Журнал Министерства внутренних дел, СПб., 1837, ч. 23.

10) Ленстрем К. О мирных договорах между Россиею и Швецией в XIV столетии. — Уч. зап. Казанск. ун-та, 1855, ч. II, с. 115-128.

11) Славянский М. Историческое обозрение торговых сношений Новгорода с Готландом и Любеком. СПб., 1847.

12) Krug Ph. Über den Vertrag des Fürsten Jaroslav Jaroslawitsch und der Nowgoroder mit den Deutschen, Gotländischen und Wälschen Kauffahrern von Jahr 1269. — In: Krug Ph. Forschungen in der älteren Geschichte Russlands, T. II. SPb., 1848, S. 619-638.

13) Андреевский И. О договоре Новгорода с немецкими городами и Готландом, заключенном в 1270 г. СПб., 1855; Энгельман А. 1) Рецензия на книгу И. Е. Андреевского. — Отечественные записки, 1855, № 5, с. 8-30; 2) Хронологические исследования в области русской и ливонской истории в XIII и XIV столетиях. СПб., 1858.

14) Грамоты, касающиеся до сношений северо-западной России с Ригою и ганзейскими городами в XII, XIII и XIV веке. СПб., 1857.

15) Срезневский И. И. Древнейшие договорные грамоты Новгорода с немцами: 1199 и 1263 гг. — Изв. АН по Отделению русского языка и словесности, 1857, т. VI, в. 2, с. 154.

16) Там же, с. 166 и 171.

17) Bonnel E. Russisch-liwländische Chronographie von der Mitte des neunten Jahrhunderts bis zum Jahre 1410. SPb., 1862.

18) Гиппинг А. И. Нева и Ниеншанц, ч. I. СПб., 1909, с. 73, 76, 150-151 (исследование Гиппинга впервые опубликовано в 1836 г. на шведском языке).

19) Соловьев С. М. Истории России с древнейших времен, кн. I (т. 1-2). М.. 1959, с. 637; кн. III (т. 5-6). М., 1960, с. 19-20.

20) Мы касались освещения внешней политики Новгорода в общих трудах по истории России Татищева, Щербатова, Карамзина, Соловьева, потому что в XVIII в. специальной литературы, посвященной названной проблеме, в русской исторической науке еще не существовало, а в первой половине XIX в. эта литература только начинала развиваться. Для последующих же периодов развития отечественной историографии, когда интересующие нас специальные исследования получили более широкое распространение, мы ограничимся лишь их рассмотрением, не привлекая общих трудов по истории России, а также Прибалтики и Финляндии.

21) Беляев И. История Новгорода Великого от древнейших времен до его падения. М., 1866; Костомаров Н. Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада, т. I-II. СПб., 1863; Пассек В. Новгород сам в себе. М., 1870.

22) Костомаров Н. Севернорусские народоправства..., т. I, с. 327-394; т. II, с. 175-258.

23) Там же, т. II, с. 202.

24) Liv-, Est- und Curländisches Urkundenbuch, Bd. I—XII, 1853—1910; Zweite Abt. Bd. I-III, 1900—1914; Die Recesse und andere Akten der Hansetage von 1256—1430, Bd. I-VIII, 1870—1897; Zweite Abteilung — von 1431—1476, Bd. I-VII, 1876—1892; Dritte Abteilung — von 1477—1530, Bd. I-IX, 1881—1913; Hansisches Urkundenbuch, Bd. I-XI, 1876—1916; Sverges Traktater med främmande magter jemte andra dithörande handlingar.

25) Никитский А. И. Рец. на кн.: О торговле Руси с Ганзой до конца XV века. Сочинение М. Бережкова. СПб., 1879. — Отчет о 22-м присуждении наград графа Уварова. СПб., 1880, с. 2-7.

26) Лаппо-Данилевский А. Критические заметки по истории народного хозяйства в Великом Новгороде и его области за XI—XV вв. СПб., 1895, с. 8-9.

27) Грот Я. К. Библиографические и исторические заметки. Ореховецкий договор. — Сб. ОРЯС, 1877, т. XVIII, № 4, с. 1-7; см. также: Труды Я. К. Грота, т. IV. Из русской истории. Исследования, очерки, критические заметки и материалы. СПб., 1901, с. 11-15.

28) Шаскольский И. П. Посольство Александра Невского в Норвегию. — ВИ, 1945, № 1, с. 113, прим. 2.

29) Кааран А. К истории Русского Севера. Русско-норвежские отношения. — Изв. Архангельск. о-ва изучения Русского Севера, 1910, № 11, с. 21-33.

30) Библиографию см.: История СССР. Указатель советской литературы за 1917—1952 гг. История СССР с древнейших времен до вступления России и период капитализма. М., 1956, № 7242-7272.

31) Пашуто В. Т. Рифмованная хроника как источник по русской истории. — В кн.: Проблемы общественно-политической истории России и славянских стран. М., 1963.

32) Бегунов Ю. К., Клейненберг И. Э. и Шаскольский И. П. Письменные источники о Ледовом побоище. — В кн.: Ледовое побоище 1242 г. Труды комплексной экспедиции по уточнению места Ледового побоища. М., 1966), с. 169-240.

33) Пашуто В. Т. О политике папской курии на Руси (XIII век). — ВИ, 1949, № 5.

34) Шаскольский И. П. Папская курия — главный организатор крестоносной агрессии 1240—1242 гг. против Руси. — Истор. записки, 1951, т. 37.

35) Пашуто В. Т. 1) Александр Невский и борьба русского народа за независимость в XIII в. М., 1951; 2) Героическая борьба русского народа за независимость (XIII в.). М., 1956; 3) Борьба народов Руси и Восточной Прибалтики с агрессией немецких, шведских и датских феодалов в XIII—XV вв. — ВИ, 1969, № 6, 7; 4) Александр Невский. М., 1975.

36) Пашуто В. Т. Внешняя политика Древней Руси. М., 1968, с. 146-150, 226-241, 290-297.

37) Шаскольский И. П. 1) Борьба шведских крестоносцев против Финляндии (XII—XIV вв.). — Истор. журнал, 1940, № 4-5; 2) Борьба Новгорода со Швецией перед Невской битвой. — Военно-истор. журнал, 1940, № 7; 3) Емь и Новгород в XI—XIII веках. — Уч. зап. ЛГУ, 1941, № 80, серия истор. наук, в. 10; 4) Сигтунский поход 1187 г. — Истор. записки, 1949, № 7; 5) Предание о «Сигтунских вратах» и его достоверность. — Уч. зап. ЛГУ, 1949, № 112, серия истор. наук, в. 14; 6) Борьба Новгорода и карел против шведской экспансии в XII в. — Изв. Карело-Финск. фил. АН СССР, 1951, № 2; 7) Новые материалы о шведском походе 1240 г. на Русь. — Изв. АН СССР, серия истории и философии, 1951, № 3; 8) Карелия в новгородское время. — В кн.: История Карелии с древнейших времен до середины XVIII в. Петрозаводск, 1952, с. 70-85; 9) Борьба Александра Невского против крестоносной агрессии конца 40-50-х гг. XIII в. — Истор. записки, 1953, т. 43.

38) Шаскольский И. П. Борьба Руси против крестоносной агрессии на берегах Балтики в XII—XIII вв. Л., 1978, с. 6, 8, 16-17.

39) Шаскольский И. П. 1) Посольство Александра Невского в Норвегию. — ВИ, 1945, № 1; 2) Договоры Новгорода с Норвегией. — Истор. записки, 1945, т. 14. — Отрывок из саги о Хаконе Старом автор использует в переводе Е. А. Рыдзевской; в настоящее время перевод опубликован в книге: Рыдзевская Е. А. Древняя Русь и Скандинавия в IX—XIV вв. М., 1978, с. 70-71.

40) Казакова Н. А. Дания и Новгород в 20-х годах XV века. — Скандинавский сборник. XVII. Таллин, 1972.

41) Зутис Я. Русско-эстонские отношения в IX—XIV вв. — Историк-марксист, 1940, кн. 3; см. также названные выше работы В. Т. Пашуто.

42) Клейненберг И. Э. 1) Военно-морские действия новгородцев при отражении орденской агрессии 1443—1448 гг. — История СССР, 1958, № 4; 2) Борьба Новгорода Великого за Нарову в XV в. — Научные доклады высшей школы, истор. науки, 1960, № 2.

43) Хорошкевич А. Л. Торговля Великого Новгорода с Прибалтикой и Западной Европой в XIV—XV вв. М., 1963; Рыбина Е. А. Археологические очерки истории новгородской торговли. М., 1978.

44) Истор. записки, 1965, т. 78.

45) В кн.: Международные связи России до XVII в. М., 1961; Археограф. ежегодник за 1965 г. М., 1966.

46) В кн.: Экономические связи Прибалтики с Россией. Рига, 1968.

47) Названной монографии предшествовали статьи: Казакова Н. А. 1) Из истории сношений Новгорода с Ганзой в первой половине XV в. — Истор. записки, 1949, т. 28; 2) Из истории торговой политики Русского централизованного государства XV в. — Истор. записки, 1954, т. 47; 3) Борьба Руси с агрессией Ливонского ордена в первой половине XV века. — Уч. зап. ЛГУ, 1959, № 270, серия истор. наук, в. 32; 4) Русь и Ливония 60-х — начала 90-х годов XV века. — В кн.: Международные отношения России до XVII в. М., 1961. — Статьи, вошедшие в состав указанной книги, но относящиеся ко времени после присоединения Новгорода к Русскому государству (т. е. освещающие политику уже не Новгорода, а Русского государства), здесь не называются.

48) Бернадский В. Н. Новгород и Новгородская земля в XV веке. М.-Л., 1961, с. 202.

49) Там же, с. 202-214, 270-273.

@темы: история, Казакова Н.А., Раковорская битва

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра